Хотя и о самой Лавинии, справедливости ради, можно было сказать именно так. Хотя ей нравилась и многим мужчинам, как она замечала, тоже ее стройная фигура с высокими бедрами и пышной грудью, смуглое лицо с ярким румянцем, крупные, влажно-черные глаза и густые, мягкие черные кудри, но она понимала: ее облик едва ли в ком вызовет возвышенные мысли.
Эдриан явно хотел еще о чем-то спросить Эдмунда, но Лавиния мягко остановила кузена:
Давай поговорим об этом с тобой потом, и почувствовала на себе взгляд Эдмунда. Тот усмехался. "Он хотел раздосадовать меня тем, что переключил на себя внимание Эдриана. Ну хорошо, будем считать, у него получилось. Первый раунд проигран". Странно, конечно, сразу воспринимать разговор с едва знакомым человеком, как противостояние. Но Лавиния ощущала: это именно так.
Эдмунд между тем непринужденно расспрашивал Эдриана о его семье и явно оживился, когда услышал, что с ним едет, кроме матери, еще и старшая сестра.
Вот как? Она, наверное, очень красива?
Эдриан скосил глаза и заискивающе улыбнулся.
Лавиния лучше.
Она слегка потрепала его по плечу:
Ты скромничаешь. Мистер Чезетти, Эдриан с сестрой похожи, а вы видите, он очень красивый мальчик. И Фиби тоже хороша собой, притом она очень начитанна и прекрасно играет на фортепьяно.
От нее не ускользнула его полная самодовольства полуулыбка.
Женщины любят притворяться всепрощающими ангелами, лишенными недостойных чувств по отношению к кому бы то ни было, не правда ли?
Лавиния почувствовала, как жгучая краска залила щеки, шею, даже плечи. Он вдруг моргнул лицо стало мягким, даже застенчивым... Где же она видела такую мимику, почему эта застенчивость, будто и не наигранная, ей смутно знакома?
Вполне естественно, что я не испытываю недостойных чувств по отношению к своей родственнице, вместе с которой выросла. За остальных ручаться не могу.
...Эдмунд, Лавиния и Эдриан покончили с лимонадом и мороженым и уже собирались уходить, когда в вагоне-ресторане появились тетя Мэри и Фиби.
Обе выглядели смущенными, точно неуверенными, имеют ли право здесь находиться. Заметив Эдриана и Лавинию, послали им по взгляду, полному кроткого упрека. Впрочем, при взгляде на Эдмунда утомленное личико Фиби оживилось. Он же словно обрадовался их появлению: живо встал и поклонился, посмотрев на Фиби с нескрываемым восхищением.
Фамильное сходство, конечно, меня не обманывает. Вы и есть семья моего нового замечательного друга, не так ли? Миссис и мисс Уинфилд?
Фиби скопировала несколько церемонный кивок матери; впрочем, Лавиния
могла бы поклясться, что на самом деле кузину разбирает любопытство. Она решилась взять слово:
Позвольте мне вас представить: мистер Эдмунд Чезетти из Корлинга.
Чезетти? осторожно переспросила тетя Мэри. Ваш отец из Ремилии?
Именно так, сударыня, Эдмунд скромно кивнул. Он содержит ресторан при отеле "Корлинг" и еще несколько. А моя мать из Кармайклов.
Лавинии показалось, что его мягкость сравнима с грацией крадущегося леопарда. Эдриан покраснел: он ведь только что, оказывается, в присутствии человека оскорбил его родственника. Тетя Мэри, видимо, раздумывала, прилично ли продолжать говорить с плодом такого мезальянса.
Может быть, нам стоит вернуться в купе? спросила у нее Лавиния. Мне кажется, Фиби устала.
Ну что вы, широко улыбнулся Эдмунд. Если дамы пришли сюда, полагаю, они проголодались. Не буду мешать вам наслаждаться ленчем.
И он ушел легкой, словно танцующей походкой.
Мезальянс... Это слово, пожалуй, определило судьбу Лавинии и ее близких.
Не то, чтобы ее дед по отцу, Джеймс Уинфилд, был родовит: всего лишь преуспевающий юрист, унаследовавший практику. И все же женитьба его младшего сына, Арнольда, на безродной эмигрантке-ремилийке, вынужденной работать натурщицей, привела его в сущее бешенство. Он запретил сыну появляться в доме, лишил содержания, а потом и наследства, и до самой смерти не желал о нем слышать.
Арнольд, однако, не стал унывать. Вместе с любимой Лючией он отправился в Розфильд, веселый курортный город, наводненный эмигрантами, среди которых ремилийцев было немало. Арнольд надеялся: соотечественнице и ее мужу они помогут.
Oн ошибся. Oбозленные недоверием и брезгливостью местных жителей, ремилийцы при любой возможности платили им той же монетой; девушку, полюбившую чужака, никто и знать не желал. Но возвращаться молодоженам было некуда, да и не на что. Деньги, которые пытался дать Арнольду с собой старший брат, Джонатан, тот не принял из гордости.
Когда Лавиния думала о первых годах брака ее родителей, она ужасалась тому, как они выживали. Oба брались за любую работу, и все же отец не оставлял свое призвание, выкраивая крохи на бумагу и карандаши и рисуя. До решительного поворота в их судьбе у них успело, кроме Лавинии, родиться трое детей. Старший мальчик был так слаб, что умер раньше, чем его успели окрестить; еще двое, Винченсо и Аннунциата, не пережили корь. Должно быть, только сознание своей правоты да любовь друг к другу поддерживали родителей в это чудовищное время.
Самой же Лавинии ее ранняя жизнь чудовищной не казалась. Ей нравилась тесная квартирка, которую они занимали, пятна сырости на бумажных обоях, похожие на сказочных чудовищ, садовые яблони и вишни, склонявшие ветви так низко, что получался прекрасный шатер. Нравилось море, начинавшееся сразу за перилами набережной, то нарядное, глубокой синевы в золотом блеске летнего полдня, то серое и сердитое, когда зимой небо сыпало на него мелким колючим снегом. Винченсо плавал за монетками, которые туристы бросали в море с того места, где раньше была статуя неизвестного капитана, а Лавиния и Аннунциата собирали ракушки и камешки покрасивее, чтобы продать их на набережной. Порой они забредали в улицы, застроенные домами богачей, смотрели сквозь решетку, как те гуляют в великолепных садах, любовались их нарядами, а больше цветами. Аннунциате особенно нравились рододендроны, а самой Лавинии нежные шпалерные розы, белоснежные и пунцовые. Вечером их иногда вместе каши ждал пирог или запеканка из всяких остатков, которую мама готовила так замечательно, что ничего вкуснее Лавиния никогда после не едала. Отец учил их читать, писать и рисовать, мама говорить по-ремилийски, готовить и шить.