Не менее характерен подход Набокова к «Шинели», «на высочайшем уровне искусства литература не занимается жалостью к малым и осуждением великих. Она отвечает потаенной глубине человеческой души, где тени других миров проходят как тени безымянных и бесшумных кораблей» тут следует отметить слово редкое в лексиконе Набокова душа.
В 1944 году, задолго до утверждения того же самого в работе о «Евгении Онегине», Набоков пишет, что в «Мертвых душах» не надо видеть подлинно русский фон и, приводя свой прекрасный перевод гоголевской Тройки, он напоминает читателям: «Как бы прекрасно ни звучало это последнее крешендо, с точки зрения стиля это всего-навсего болтовня фокусника, позволяющая предмету исчезнуть».
С другим Гоголем во многом, и в самом главном, противоположном Набокову, Набоков справляется очень просто. Религия Гоголя, по-человечески одаренного воображением, «была поэтому метафизически ограничена». Не менее смело восстает он против толкованья самим Гоголем «Ревизора» и «Мертвых душ». «Мы имеет тут дело с невероятным фактом писателя, который абсолютно не понимает и искажает смысл своей собственной работы!!»
Так, по-своему вывернув и этим приблизив любимого своего писателя к себе, Набоков в той же книге как бы ставит его выше Пушкина, определяя Пушкина как писателя трех измерений, а Гоголя всех четырех.
Отчего? «Гений всегда странен», пишет Набоков.
Пушкин не странен, он гениален без безумия, Гоголь гениален и в конце своей жизни безумен. Сам Набоков, без нахальства, но и без скромности, откровенно сравнивающий себя только с великими, остановился, мне кажется, на грани гениальности и на грани безумия.
Не только Набоков, но и Вадим Вадимович в «Арлекинах» считает политику Достоевского отвратительной, а романы абсурдными, там: «черные бородачи просто негативы
Иисуса Христа», «плачущие проститутки» и т. д.
А ведь Достоевский не всегда был презираем Набоковым. В «Грозди» (изд. «Гамаюн», Берлин 1923 г.), он, по случаю годовщины смерти Достоевского, даже посвятил его памяти стихотворение:
В частной жизни Достоевский, по мнению знавших его современников, был «непостоянен, переменчив, многолик. Порой он представляется личностью «отталкивающей, вызывающей острую неприязнь». Тургенев: «это русский маркиз де Сад» и тот же Тургенев: Достоевский, «обратное общее мнение» то есть парадокс.
То же самое приходилось мне слышать и о Набокове.
Странен «упрек» Набокова Достоевскому, что он автор полицейских романов. А что такое тогда «Король, Дама, Валет», «Отчаяние», «Камера Обскура»? Даже в «Лолите» есть «уголовщина», если судить только по фабуле. Нет ли элемента преступления и наказания в «Приглашении на Казнь»? Оба писателя были одержимы по-разному. Пламенному исступлению Достоевского отвечает ледяная бесстрастность Набокова, но ведь и лед жжет. Люди разных эпох, разных социальных кругов и разных опытов, главное разных «вечностей» относительная вечность искусства для Набокова, метафизическая вечность для Достоевского были и литературно во многом похожи.
Не только автора «Лолиты» упрекали в слишком подробном описании половых перипетий Гумберта и Лолиты. Когда Достоевский читал Победоносцеву, Майкову, Страхову и другим «сцену в бане», они нашли «что она слишком реальна».
А разве не с присущей и Набокову издевкой у него над читателями и исследователями пришел Достоевский к Тургеневу: «Ах, Иван Сергеевич, я пришел к вам, дабы высотою ваших эстетических взглядов измерить бездну моей низости» и рассказал ему, как бы исповедуясь, про девочку в бане. Тургенев, конечно, вознегодовал, возмутился душой и это высказал. Достоевский же, уходя, сказал: «А я ведь это все изобрел, Иван Сергеевич, единственно из любви к вам и для вашего развлечения» .
И когда точно был сброшен с писательского Олимпа Достоевский, за какие провинности? За то, что так легко сравнить или уловить
общее, пусть и в другом плане у обоих писателей: сложность и запутанность действия, комические положения в самых драматических событиях, издевательский смешок... одержимость страстями любовью или игрой. Одень генерала Иволгина по-современному, он бы мог включиться в персонажи Набокова. Пошлый черт Ивана Карамазова все-таки сродни пошлому мосье Пьеру, хоть и в другом регистре. А любовь к деталям, проявляющаяся у Набокова всюду, но имеющаяся и у Достоевского? Чего стоит в «Бедных людях» пуговка Макара Девушкина, катящаяся прямо к стопам его превосходительства. «Моя пуговка ну ее к бесу пуговка, что висела у меня на ниточке вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала (я, видно, задел ее нечаянно), зазвенела, покатилась и прямо-таки, прямо, проклятая, к стопам его превосходительства»...