А девочки, соблазнительницы и жертвы? и, наконец, еще одна общность: тема «двойников» эти два господина Голядкина, один из которых утверждает: «Маску надеваю лишь в маскарад, а не хожу с ней перед людьми каждодневно», или думает: «На этом господине парик, а если снять этот парик, так будет голая голова». Ночной приятель Голядкина был «другой господин Голядкин, но совершенно такой же, как и он сам, одним словом, что называется двойник его во всех отношениях...» Двойники все размножаются «народилась, наконец, страшная бездна совершенно подобными...» Мир Достоевского зачастую тоже «сон, кошмар, безумие»...
Достоевский метафизик бытия, Набоков метафизик небытия, в каких-то безднах они соприкасаются, но даже и такое соприкосновение при возможном сопоставлении его читателями было Набокову невыносимо.
Не только Бицилли заметил, что иногда сходство приемов Салтыкова-Щедрина с Набоковскими доходит до мелочей. Бормотание адвоката Цинцината, потерявшего свою запонку и более занятого этой потерей чем судьбой своего подзащитного, до странности похоже на то, что в поисках запонок говорит Иудушка Головлев после смерти брата.
«Запонку потерял... задел обо что... очень дорожил... видно было, что его огорчала потеря дорогой вещицы, это видно было... вещица была дорогая» («Приглашение на Казнь»). А у Салтыкова-Щедрина: «А помните маменька, у брата золотенькие запонки были... хорошенькие такие... И куда эти запонки девались ума не приложу».
И в обоих случаях это очень характерное, сатирическое сопоставление тривиального: запонки, с трагическим: смертью.
Слов нет, много общего у Набокова с Салтыковым-Щедриным, хотя бы один и тот же «вид раздраженья», но стилистическая грация первого оттеняет тяжеловатую поступь второго. Щедрин тяжеловесный арденский конь, Набоков английская чистокровка.
В книге «Николай Гоголь» находится такая шкала оценок Набоковым русских классиков, вернее, не шкала, а характеристика: «Уравновешенный» (steady) Пушкин, «Трезвый» (не подымающийся над реальностью) Толстой, «Сдержанный» Чехов. Это из признаваемых им авторов. О Тургеневе же: «Те русские, которые считают
большим писателем Тургенева, не поймут Гоголя».
Никак не будучи учеником Бунина, поскольку влияние Бунина на его творчестве ничем не отразилось, Набоков в юности особенно почитал его как мастера русской прозы и особенно поэзии. В «Грозди» он посвящает ему одно стихотворение.
Набоков в те годы, в которые я его знала, Бунина как писателя уважал и ценил, но и только. В своих американских воспоминаниях он о нем упоминает несколько презрительно так о нем в 30-х годах не говорил. Память у него благодарностью или теплотой не отягощается. Лучше всех он отзывается в этих воспоминаниях о Ходасевиче. Он чувствовал расположение к этому «язвительному, худому, болезненному человеку, скованному, (wrought) из иронии и металлоподобного гения, поэзия которого была таким же сложным чудом, как поэзия Тютчева или Блока». Именно по высокому качеству своей язвительности, по тонкости своего поэтического чутья, нео-классик Ходасевич был близок Сирину. Кроме того и сам Ходасевич, мало с кем сходившийся, не только ценил Набокова как писателя, но и всегда видал его с удовольствием.
В « Conclusive Evidence » Набоков отличает Марину Цветаеву, «гениального поэта» и Поплавского «далекая скрипка среди близких балалаек», но не потрудился ни разу с Поплавским встретиться, когда он был в Париже. С Мариной Цветаевой он, кажется, был знаком, но, видимо, также при ее жизни мало ею интересовался. Имя ее не встречается ни в одном из его писем ко мне, да и Марина Цветаева никогда о нем мне не упоминала по-видимому, и сама особого интереса к Набокову не испытывала.
Несколько удивительно то, что в« Conclusive Evidence » Набоков пишет об «Адамитах», явно подразумевая под этой кличкой последователей не любимого им Адамовича: он странно соединяет тенденции этой группы с задачами кружка верного друга Набокова Фундаминского-Бунакова. Адамовича было трудно подозревать «в катакомбном христанстве», пусть и соединенном «с языческими нравами древнего Рима». Объяснение такого суждения, как и отношение к Цветаевой и Поплавскому дается, впрочем, самим Набоковым в той же книге: «автор, который интересовал меня больше всего, был, естественно Сирин».
В этом поверхностном и пренебрежительном отзыве Набокова о его эмигрантских современниках кроме Ходасевича, упомянутого им как поэта, но не как критика его неизменно поддерживающего, и трех милых слов по отношению к Алданову отсутствуют имена других критиков: Г. П. Струве, В. В. Вейдле, П. Бицилли, М. Л. Слонима, отгадавших талант молодого Набокова и как-никак посодействовавших его славе, с которыми он был к тому же лично знаком. Эта горделивая забывчивость его замечательной во всех других отношениях памяти, покаяательна для позднего Набокова. Вероятно такое умолчание и объясняет, почему у советских