Для Набокова нет короля без территории, без бриллиантов его короны...
Король без королевства, одинокий изгнанный принц, «Потерявший за морем свой скипетр» (Такая фраза есть в американском стихотворении Набокова «Королевство на берегу моря»), Набоков Solus Rex одинокий король.
Набоков и другие
часто мое восхищение, иногда улыбчивое.
Маленькое отступление: проф. Парри в своей статье в Н.Р.С. от 9-го июля 1978 года пишет по поводу этого перевода, что Набоков ему говорил, что переводить Пушкина на иноязычные рифмы «сущее святотатство». По-видимому, он не всегда думал это, так как в 1937 году совершил такое святотатство, дав мне для редактируемого мною сборника «Hommage а Pouchkine» свой рифмованный перевод «Стихи сочиненные ночью во время бессонницы». (Тогда как я перевела, без рифм, два других стихотворения).
Какая эрудиция, какой литературный подвиг этот четырехтомник, (кроме всего прочего там и суд без милости над всеми предыдущими переводчиками «Евгения Онегина»).
Из примечаний к транслитерации, наугад приведу одно, в моем переводе, о произношении русской буквы В для англоамериканских студентов. «В, как в Виктории, но перед глухой согласной и в конце слова В переходит в звук Ф. Пример: булавка рифмуется с Кафка, нрав с телеграф, но своенравный и телеграфный, не рифмуются».
Итак я уже писала пушкинская поэма для Набокова прежде всего феномен стиля, это не «картина русской жизни» или, может быть, только малой группы русских. Персонажи взяты из западно-европейского романа и перемещены в «стилизованную Россию». Для переводчика Набокова единственный важный русский элемент в поэме это речь, «Пушкинский язык».
В конце своего предисловия Набоков пишет то, что для него очень характерно - «в искусстве нет прелести без деталей «подробностей»... «Все общие идеи, так легко добываемые и перепродаваемые, только потертые паспорта, позволяющие их обладателям быстрый переход из одного края незнания в другой». И, с подобающей ему нескромностью, предисловие он предваряет после первого эпиграфа в виде посвящения своего труда Америке, строфой из Пушкина «И девственным лесам Младой Америки» второй эпиграф: это отрывок из пушкинского письма, по поводу перевода мильтоновского «Потерянного Рая» Шатобрианом. Не имея русского подлинника, мне приходится, к стыду моему, переводить Пушкина с английского.
«Теперь неслыханное дело! Первый поэт Франции переводит Мильтона слово за словом, утверждая что этот точный перевод будет вершиной его искусства»...
Намек ясен: первый русский? американский? поэт Набоков будет переводить Пушкина, слово за словом и это будет вершиной его искусства.
И все же задумываешься, что же от Пушкина в его младшем собрате Набокове? Довольно трудно отыскать в психологическом и в творческом облике Пушкина черты, родняшие его с Набоковым. Нет у Набокова ни возвышенности дум, ни детской шутливости Сверчка, ни удивительной совместимости ясности духа и темных томлений. И не написал бы Набоков «есть упоение в бою», потому что не было у него ностальгии молодого Пушкина по тому лихому гусару, которым он бы хотел быть в молодости. Ценил себя Пушкин не только за то, что «прелестью живых стихов», он был полезен, но все равно в какой версии что «чувства добрые» он «в людях пробуждал». «Чувства добрые» и пробуждение их в людях как раз то, от чего Набоков отрекается как от чего-то, поэту и писателю совершенно ненужного. И до самой смерти пламенное сердце Пушкина никогда не стало замороженным.
И все же ясно: не будь у нас Пушкина, не было бы и Набокова.
«Отчаявшиеся русские критики, стараясь отыскать влияние и найти гнездо для моих романов, раз или два связывали меня с Гоголем, но когда они вновь всмотрелись, я развязал узлы и коробка осталась пустой», так заканчивается книга о Гоголе.
Гоголь был «чревовещатель», он был не более реален чем Петербург, им описанный, то есть был «отражением затуманенного зеркала». «Реализм Гоголя только маска». Два первых тома Гоголя «Вечера на хуторе» и т. д. Набоков считает фальшивым юмором, потому что «клоун, появляющийся в расшитом блестками костюме, гораздо менее смешон чем тот, который одет погребальщиком». Он любит Гоголя «Мертвых душ», «Шинели» и «Ревизора». Пьеса Набокова «Событие» кое-чем напоминает «Ревизора». Там тоже все действующие лица ждут появления опасного посетителя. Страх главное действующее лицо, страх напрасный, бессмысленный, угроза не воплотится, опасность была мнимой. Почти на каждой странице Набоков подчеркивает то, что может быть у Гоголя истолковано как отношение самого Набокова к искусству. Выдумка, сочинительство, к подлинной жизни отношения
никакого не имеющее, персонажи не портреты, ситуации не заимствованы из жизни если иногда и случается «совпадение вымысла и происшедшего», то это только «вульгарная подделка художественного воображения» жизнью. Впрочем, и самого Гоголя нет, «тень Гоголя жила... жизнью его книг». Конечно Набоков восстанет против любителей искать какое-либо «учительство» или мораль в гоголевских произведениях морали в искусстве делать нечего. Тут опять: «Его (гоголевская) работа, как и всякое великое литературное достижение, феномен языка, а не идей». Почему-то Набоков считает, что обличение пошлости не имеет отношения к морали, а ведь пошлость, конечно, имморальна. Для Набокова же она только антиэстетична. Образцом пошлости он считает Полония, Короля и Королеву в Гамлете, Рудольфа и Гомэ в Мадам Бовари, молодого Блока у Пруста, Каренина у Толстого, Марион Блум у Джойса. В «Мертвых душах», пишет Набоков, Гоголь собрал великолепную коллекцию пошляков и Чичиков не человек, он абстракция, «его жульнические проделки только призраки и пародии преступлений», поэтому Чичиков и не мог быть подвегнут, как Гоголю хотелось бы, наказанию или искуплению-. К пошлости Набоков относит все, что не соответствует его мерилу вкуса. Для Гоголя пошлость была грехом, унижением души и оскорблением Бога, для Набокова преступлением против художественного вкуса антитворчеством.