Трофим не досадовал, что зря добирался в дальнее Клятище, он был даже рад, что вышла ошибка: беда не вошла вместе с ним в этот дом.
На обратном пути он вдруг почувствовал усталость и равнодушие. Рысканья на лодке от деревни к деревне показалось ему глупым и ненужным занятием. Захотелось домой и странно захотелось видеть жену.
Дотянув до Бобылей, он оставил лодку на Василия Никифоровича Привязал Щуку, а сам добрался до города на попутной машине. И все время вспоминал семью за столом, белоголовых детишек, голубеющие на него, широко распахнутые глаза.
Жена, как всегда, заученно спросила:
Есть хочешь?
Он посмотрел, как она собирает на стол, натруженные руки, ввалившийся рот в затаенной скорби, и стало пронзительно жаль ее. Не видывала она с ним радости, нет, не видывала.
Слышь, Нюра
И она вздрогнула, руки, расставлявшие чашки, стали двигаться по-деревянному.
Почему мы с тобой никогда не потолкуем? Живем, как глухие.
За тридцать-то лет, чай, можно было обо всем наговориться
Ой, неправда. Сама знает, что врет. За эти тридцать лет они так и не успели поговорить друг с другом, быть может, в первый год до исчезновения отца только и беседовали. Но тогда оба были глупы, оба не знали жизни, о чем они могли тогда говорить?
Слышь, тебе, может, что-нибудь нужно? Ты скажи мне. Ты только скажи.
Она смятенно взглянула, на мятых щеках выполз румянец, отвернулась, сжалась вся, руки по-деревянному двигались над столом. Так она сжималась, когда он в сердцах обзывал ее нехорошим словом.
Утром, проснувшись, он услышал разговор за дверями. Жена жаловалась кому-то:
Пока дома нет, только и живу. Как приедет, хоть с глаз беги Вчера, подумай-ка, спрашивает: «Что тебе нужно, ты только скажи в лепешку расшибусь». Пойми, чего там у него на душе.
А может, он вправду уноровить хочет? спросил женский голос.
Жизнь прожил, не ублажал, а тут на старости-то лет Не-ет, неспроста чтой-то. Боюсь его.
Трофим заворочался на койке, и голоса смолкли. В комнату заглянула жена, спросила, пряча глаза:
Не спишь? Тут тебе из суда повестку принесли
7
Трофиму казалось, что следователь обомрет, когда услышит во всех подробностях о свершившемся злодействе. А тот вежливенько слушал, кивал головой, нет, не осуждающе, а, мол, понял тебя, верно говоришь, валяй дальше. Видать, он знавал дела и поважней, чем смерть какого-то младенца, которому даже и имя-то не пришлось носить.
Что полагается за такое? спросил Трофим,
сжимая за столом руки.
Следователь потер лоб, равнодушно ответил:
Ежели б она его сразу ну, в беспамятстве, скажем, условно бы дали, даже простить могли, высказав, разумеется, общественное порицание. А так преступление с умыслом, с подготовкой при здравом рассудке. Тут строже устало зевнул с растяжечкой. Конечно, если найдем.
Как так если найдете?
По опыту знаю: раз такое примитивное преступление сразу не раскрылось, потом хоть лоб расшиби
И Трофим ушел в расстройстве: увильнет блудница от наказания и уж, видать, сердцем особо болеть не будет жди от кошки слез по мышке.
И чувствовал: сам выдохся, вот что обидно. Уж нет желания, какое было, землю насквозь пройти, деревни вверх дном переворошить. Торфянистый холмик под сосной так и останется на всю жизнь укором Трофиму не отплатил сполна.
Едва Трофим шагнул за порог, как жена накинула платок на плечи:
Мария Савельевна зайти просила.
Понял: боится, что снова набиваться на разговор по душам будет. Задержать бы, сказать: «Ой, худо мне! Не бегай, нужна». Так сказать, чтобы поверила, пожалела, глаза на него раскрыла не волк, только приласкай навек верная собака.
Но жена вышла бочком, тихонько прикрыла дверь.
Он разделся, сел за стол как гость в чужом доме. Взглянул на ходики до ужина еще час, а там сразу спать, по теперешнему положению самое веселое для него время, вроде и жив и не замечаешь, как живешь. Потом утро Все начнется сначала от завтрака до обеда, от обеда до ужина, дотянуть бы до сна
В дверь кто-то робко поскребся.
Кто там? Входи!
Плечом вперед, лицо опущено, платок низко надвинут, сперва подумал старуха, ан нет, молода. Остановилась у порога, уставилась в заляпанные грязью сапоги молчит.
Что скажешь?
И вдруг ошпарила до костей догадка: «Неужто?!»
Стоит мужской обвисший ватник на плечах, легкий платочек, повязанный по-старушечьи, линялая ветхая юбка и громоздкие, покоробленные, не размягшие ни от грязи, ни от сырости сапоги. Молчит. Прячет лицо. Смотрит в пол.
Трофим попробовал привстать, но ноги ослабели, выдавил:
Ну!
И она подняла голову. Рукой из слишком длинного рукава ватника, судорожно путаясь, стала рвать верхнюю пуговицу, узел платка, освободила горло. И опять ничего не сказала, только кривила губы
Она! Трофим поверил в это совсем. Сама пришла!
Круглое обветренное лицо, лицо деревенской девки, мало сидящей под крышей, круглые выбеленные ужасом глаза, острый вздернутый, со сплюснутыми ноздрями нос в своем обвисающем ватнике словно воробей в перьях старой кукушки. И из этого ватника белое, беззащитное, гуляющее под тонкой кожей горло.