Уловишко-то есть?
Чуток зацепил.
И больших?
Да вот глянь, я не прячу.
Трофим привстал на лодке, заглянул на дно дубаса, где под сапогами Василия Никифоровича белели брюхами заостроженные щуки.
Одна вроде подходяща.
Сходна. Время-то не ловое.
Трофим не хотел уезжать. Ему приятно было видеть, как оттаивает старик, уже благодарный за одно то, что грозный рыбный начальник, о котором ходит дурная слава, не накричал, не возмутился, разговаривает по-человечески. Не хотелось уезжать в ночь, в темноту, в одиночество. Приятен был разговор, свет костра, тянуло на душевность, сам не сознавая, старался подладиться к старику, задобрить его словом.
И что ж ты без напарника ездишь? Одному-то трудно справляться.
Эва, трудно! Еще мальчонком наловчился, а теперь за шестой десяток перевалило. Было время обвыкнуть.
Я бы не сумел.
И от этого признания старик не удержался, раздвинул в улыбке сквозную бороденку.
Ты-то, горюн, чего на ночь глядя блукаешь? Ай озеро твое украдут?
Верно, отец, горюн
Трофима захлестнуло теплое чувство к старику. Навалившаяся невеселая ночь, безлюдное угрюмое озеро, сиротские мысли взорвали его, и он, торопясь, стал рассказывать:
Верно ты заметил горюн. Места вот себе не нахожу. Слышал, чай, что со мной стряслось? Девчонку-сосунку нашел в лесу, нес, да не донес, похоронить пришлось. И чего, вроде не родная мне, а нет покою. Сердце горит, как вспомню. Какая-то стерва покинула на смерть. Дитя свое сгубила и меня губит Не отыщу места, никак не отыщу. Ты думаешь, по службе здесь езжу? Да пропади она пропадом. Служба-то волчья, после нее всем нехорош, на тебя как на цепного пса смотрят Езжу я, чтоб эту проклятую богом девку на чистую воду вывести. Не жизнь мне, пока ее не открою. Притаилась, змея, обождите вот ужалит еще кого Дай срок, вытащу из-под колоды, положу под каблук хрустнет темечко!
Вяловато горели сухие гнилушки на носу дубаса, прорывающиеся языки пламени плескались в стоячей воде, с треском падали угли, шипели А над придавленно-сонным озером разносился звонкий и сильный от неизрасходованной ненависти голос. Берег отзывался на него приглушенно-истеричным эхом. Сковывающая озеро немота исчезла, казалось, оно где-то в глубине начинает шевелиться, скоро стряхнет сонную одурь и уж тогда конец всему
И старик опять оробел, втянул в плечи лохматую шапку, снова стал походить на паука.
Трофим заметил его робость и замолчал. Эхо под берегом глухо пролаяло его последние слова.
Вот всегда так получается: подъехал к человеку с добрым словом, с лаской, с открытой душой, а вместо ласки, как из ушата, облил его перекипевшей злобой. С открытой душой, а в душе-то, видать, ничего, кроме этого, нет, открывать ее добрым людям опасно.
Рассердился на себя, рассердился на старика, и уж совсем некстати в сердцах сказал:
Поди, прячете ее. А я-то, дурак, петухом пою перед всяким.
Кому нужда прятать такую? слабо возразил старик.
Ладно, буркнул остывший Трофим. Чего зря толковать Не поминай лихом, дед.
Веслом бережно отодвинул от лодки дубаc, нацепил весло на уключину.
Слышь-ко
Чего тебе?
Народ поговаривает, чуял
Занесенные весла застыли над водой.
Ну!
Чуял краем уха Про Любку, Тихона Славина дочку, брешут.
Верно ли?
Да кто ж знает Поговаривают Уезжала-де
затаив дыхание. А парень начал медленно-медленно подыматься и все рос, рос вверх, пока не расправился детина под потолок, заслонивший свет в низком окошке.
И в этой тишине раздался плач знакомый Трофиму плач младенца, разворошивший воспоминания и вызвавший испарину на лбу.
Что это? Ребенок? растерянно спросил он.
Любка повела плечом. Видно было, что плач звал ее. Ей трудно стоять на месте. И это невольное подергивание плечом убедило Трофима больше, чем любые слова. Она мать, и любящая значит, наговорили на нее.
Ваш? снова обратился Трофим к Любке и парню.
Нет, подкинутый сердито отозвался парень. Что за спрос?
Ну, тогда извините. Ошибка вышла
Нет, дядя, не отпляшешься, с угрозой заявил парень. Выкладывай камушек из-за пазушки, коль принес.
Ошибся же. Наболтали мне Э-э, да что муть подымать. Будьте счастливы.
Он повернулся и вышел, оставив за собой недоуменное молчание, нарушаемое криком ребенка.
На дороге у старухи, несущей в подоле мирно смежившего глаза крохотного поросенка, спросил:
Зять, что ли, к Тихону приехал?
Зять. Год как старшенькую-то выдал, а зятя видит впервой.
Что, уезжала дочь-то?
Она, милый, то туда, то сюда. На стороне вишь, тоже не баско. Муженек-то в обчежитье, а тут дите. Вот и прикатили к тестю. Пожить собираются
Трофим шел к своей лодке, вспоминая белые головы детишек, обсевших стол, патлатого зятя, рослого и плечистого, его румяную тещу у печи, цветущую Любку, и завидовал Тихону Славину вот она, семья-то, и в старости возле такой теплый уголок найдется.
Черным вороном влетел к ним, сбил застолье. Влетел да обратно вылетел
А люди Эх, люди! Любого в грязь втопчут. И не от злобы, не от черной зависти, а так по случаю, подвернулось на язык. А если б у этих ребенка-то не было, он, Трофим, ославил бы Любку. Там, глядишь, муж поверит свары, раздоры, поношения, жизнь закрошится, как сухой навоз. И все оттого, что кто-то от безделья сболтнул. Эх, люди!