Вера ошалело глядела на Генку круглыми, как пуговицы, глазами, и ее широкое лицо, каза-лось, покрылось гусиной кожей. Она пошевелилась, хотела что-то сказать, но лишь со всхлипом втянула воздух, из пуговично-неподвижных глаз выкатились на посеревшие щеки две слезинки.
Ха! Плачешь! Чем другим защитить себя? Одно спасение пролью-ка слезы. Не разжало-бишь! Я еще не все сказал, еще до донышка твоего не добрался. У тебя на донышке-то не так уж пусто. Куча зависти там лежит. Ты вот с Наткой в обнимочку сидишь, а ведь завидуешь ей да, завидуешь! И к Юльке в тебе зависть и к Игорю Каждый чем-то лучше тебя, о каждом ты, как обо мне, наплела бы черт-те что. Добротой прикрываешься, а первая выскочила, когда разрешили, можно дерьмом облить
Вера ткнулась в Наткино плечо, а Юлечка выкрикнула:
Гена!
Что Гена?
Ты же не ее, ты себя позоришь!
Перед кем? Перед вами? Так вы уже опозорили меня, постарались. И ты старалась.
Сам хотел, чтоб откровенно обо всем
Откровенно. Разве ложь может быть откровенной?
Я говорила, что думала.
И я тоже что думаю.
Не надо нам было
Ага, испугалась! Поняла, что я сейчас за тебя возьмусь.
И без того бледное точеное личико Юлечки стало матовым, нос заострился.
Давай, Гена. Не боюсь.
Вот ты с любовью лезла недавно
Ты-ы!
А что, не было? Ты просто так говорила: пойдем вместе, Москву возьмем?
Как тебе не стыдно!
А притворяться любящей не стыдно?
Я притворялась?
А разве нет? Сперва со слезами, хоть сам рыдай, а через минуту светлячок-себялюбец. Чему верить слезам твоим чистым или словам? И ты ты же принципиальной себя считаешь, Очень! Только вот тебя, принципиальную, почему-то в классе никто не любил.
Как-кой ты!
Хуже тебя? Да? Я себялюбивый, а ты? Ты не из себялюбия в школе надрывалась? Не ради того, чтоб первой быть, чтоб хвалили на все голоса: ах, удивительная, ах, необыкновенная! Ты не хотела этого, ты возмущалась, когда себялюбие твое ласкали? Да десять лет на голом себялюбии! И на школу сегодня напала зачем? Опять же себялюбие толкнуло. Лезла, лезла в первые и вдруг увидела не вытанцовывается, давай обругаю.
Как-кой ты!
Бледная от унижения Юлечка осунувшаяся, со вздрагивающими веками, затравленным взглядом.
Не выдержал Игорь:
Совсем свихнулся!
И Генка качнулся от Юлечки к нему:
Старый друг, что ж посчитаемся.
Игорь криво усмехнулся:
Не до смерти, не до смерти, пожалей.
Генка с высоты своего роста разглядывал Игоря, сидящего на краешке скамьи бочком, с вызывающим изломом в теле одно плечо выше другого, крупный нос воинственно торчит.
А представь, сказал Генка, жалею.
Вот это уж и вправду страшно.
Нож в спину Я тебе?! Надо же придумать такое. А зачем? Вот вопрос.
Игорь, не меняя неловкой позы, презрительно
отмолчался.
Да все очень просто: на гениальное человек нацелен. Искренне, искренне о себе думаешь Цезарь, не меньше!
Тебе мешает, что кто-то высоко о себе
Цезарь А любой Цезарь должен ненавидеть тех, кто в нем сомневается. Голову отрубить, Цезарь, мне не можешь, одно остается навесить что погаже: такой-сякой, нож в спину готов, берегитесь!
Ты же ничего плохого за моей спиной обо мне не говорил, дружил и не продавал?
Да почему, почему сказать о тебе плохо преступление? Неужели и в самом деле ты думаешь, что тебя в жизни только тебя одного! станут лишь хвалить? И никого не будет талантливей тебя, крупней? Ты самый-рассамый, макушка человечества! Да?
Я себя и богом представить могу. Кому это мешает?
Тебе, Цезарь! Только тебе! Уже сейчас тебя корчит, что не признают макушкой. А вот если в художественный институт проскочишь, там наверняка посильней тебя, поспособней ребята будут. Наверняка, Цезарь, им и в голову не придет считать тебя макушкой. Как ты это снесешь? Тебе же всюду ножи в спину мерещиться станут. Всюду, всю жизнь! От злобы сгоришь. Будет вместо Цезаря головешка. Ну, разве не жалко тебя?
Генка нависал над Игорем; тот сидел, вывернувшись в неловком взломе, выставив небритый подбородок.
Ловко, Генка мстишь за нож в спину
Больно нужно. И незачем. Ты же сам с собою расправишься Под забором умру Не знаю, может, и в мягкой постели. Знаю, от чего ты умрешь, Цезарь недоделанный. От злобы!
Игорь коченел в изломе, блуждал глазами.
Ну, спасибо, сказал он сипло.
За что, Цезарь?
За то, что предупредил. Честное слово, учту.
Генка оскалился:
Исправишься? Гениальным себя считать перестанешь?
Хотя бы.
Давно пора. Какой ты, к черту, Цезарь.
Матовые фонари висели в обложных сияющих облаках листвы, лицо Генки под их сильным, но бесцветным светом, отбрасывающим неверные тени, было бескровно-голубым, кривящиеся губы черными. Изломанно сидящий Игорь перед ним.
Рад?! наконец выдохнул Игорь.
Генка сильней скривил рот и ничего не ответил.
Рад, скотина?!
И Генка оскалился. Тогда Игорь вскочил, задыхаясь закричал в смеющееся голубое лицо:
Я же не палачом, не убийцей мечтал! Мешаю! Чем! Кому?!
Генка скалил отсвечивающие зубы.
И ты мечтай! Кто запрещает?! Хоть Цезарем, хоть Наполеоном, хоть Христом-спасителем! Не хочешь! Не можешь! И другие не смей! Скотина завистливая!