Когда пришло время, я надела темно-синюю тунику, о которой тетя говорила, что ее цвет гуще синевы вод Нила. Тетка разгладила ткань ладонями и надела мне на лоб серебряную диадему. Я накрыла голову белой льняной накидкой.
На закате я вошла в хупу, где меня уже ждал Иисус. Нос уловил запахи глины и корицы. Луч заходящего солнца, который проникал внутрь из высокого окна, пронзал тяжелый густой воздух.
Вот наша обитель. Иисус отступил назад, взмахивая рукой. На нем был плащ с голубыми кисточками-цицийот. Волосы еще не высохли после мытья.
Комнату убрали с особой тщательностью, но кто сам Иисус или женщины, я не знала. Земляной пол устилали мои красные ковры; два тюфяка, один из которых только что набили свежей соломой, лежали бок о бок, посыпанные молотой корицей. Мои вещи зеркало, гребень и одежду, сложенную аккуратной стопкой, поместили на скамье, на краю которой стоял кедровый сундук. Чаша для заклинаний нашла себе место на маленьком дубовом столике под окном смотри не хочу. Оттого, что она открыта любому глазу, у меня возникло иррациональное желание спрятать ее куда подальше, но я усилием воли сдержала порыв.
Если ты рассматривал мою чашу, заговорила я, то наверняка заметил внутри изображение человека. Это я нарисовала. Сама.
Да, я заметил его, ответил Иисус.
Я наблюдала за его лицом, ожидая увидеть гримасу осуждения.
Она не оскорбляет тебя?
То, что у тебя в чаше, интересует меня куда меньше того, что на сердце.
Загляни в чашу, и ты узнаешь, что у меня на сердце.
Он подошел и посмотрел внутрь. Умел ли он читать по-гречески? Он взял чашу в руки, повернул ее и прочел: «Господь мой, услышь мою молитву, молитву моего сердца. Благослови величие моего духа, каким бы страшным даром оно мне ни казалось. Благослови мои тростниковые перья и чернила. Благослови слова, которые я пишу. Пусть они будут прекрасны в твоих глазах. Пусть их увидят глаза тех, кто до поры не рожден. И когда я обращусь в прах, пропой эти слова над моими костями: она была голосом».
Он поставил чашу обратно на стол и улыбнулся мне, и я почувствовала невыносимую боль от любви к нему. Я подошла к нему, и там, на тонких соломенных тюфяках в осколках света, я познала своего мужа, а он познал меня.
II
Ана, пора доить козу!
Слушай, Израиль: Господь Бог наш единый Господь, читал Иисус нараспев.
Ты меня слышишь? настаивал голос. Козу пора доить.
Люби Господа, Бога твоего, всем сердцем своим, и всей душою своей, и всем существом своим.
Ана, коза.
Я не шевельнулась, пропустив мимо ушей призыв немедленно отправляться к козе. Мои глаза неотступно следовали за Иисусом, который молился на другом конце комнаты, я вслушивалась в тихую мелодию его голоса, то затихающего, то становящегося громче. Всю свою жизнь я пребывала в блаженном неведении домашних забот, и почему-то раньше мне не приходило в голову, что их часть падет теперь на мои плечи. Эта мысль слегка меня тревожила: я была на редкость несведуща во всем, что полагалось делать женщинам.
Иисус стоял лицом к окну. Когда он поднял ладони, я заметила, как дрожат под туникой его плечи. Это зрелище воскресило воспоминания прошлой ночи, минуты столь сокровенные и прекрасные, что я ощутила болезненное томление и с губ сорвался
невольный стон. Иисус закончил молитву и сел на тюфяк рядом со мной.
Ты всегда спишь допоздна? спросил он.
Я оперлась на локоть, обернулась к нему и попыталась принять вид одновременно лукавый и невинный.
В этом нет моей вины. Прошлой ночью мне не давали заснуть.
Его смех мячиком отскочил от стен и потолка, а затем вырвался наружу через маленькое окошко. Он откинул мне с лица копну спутанных волос и притянул меня к своей груди.
Ана, Ана, ты разбудила меня, вернула к жизни.
То же и со мной, отозвалась я. Лишь одно пугает меня.
Он склонил голову набок:
И что же это?
Я понятия не имею, как доить козу.
Он снова громко рассмеялся и рывком поставил меня на ноги:
Одевайся, я покажу тебе. Прежде всего, коза у нас особенная. Это первое, что ты должна усвоить. Она питается исключительно зимними фигами, миндальным цветом и ячменными лепешками, а еще требует, чтобы ее кормили с рук и чесали ей за ушами
Иисус продолжал в том же духе, пока я, хихикая, натягивала тунику поверх нижней рубашки и повязывала голову платком. Он по-прежнему тесал камни для амфитеатра в Сепфорисе, и к этому часу ему следовало бы уже находиться в пути, но он не выказывал никаких признаков спешки.
Подожди, остановила я его, когда он направился к двери, и вытащила из мешочка, убранного в сундук, красную нитку. Не догадываешься, откуда у меня это?
Он наморщил лоб.
Ты обронил ее в тот день, когда мы встретились на рынке. Она пристала к твоему рукаву, объяснила я.
И ты сохранила ее?
Да, и собираюсь носить, пока тебя нет рядом. Я протянула к нему руку: Повяжи ее на меня.
Когда с этим было покончено, он опять принялся поддразнивать меня:
Неужели я занимаю столь ничтожное место в твоих мыслях, что тебе нужно напоминание, когда я не с тобой?
Без этой нити я бы вообще забыла, что у меня есть муж.