Смех Иисуса эхом прокатился по пещере, но потом его улыбка задержалась на мне.
Похоже, по-твоему тоже выходит, что Господу нельзя положить предела.
Мне стало холодно в тени, и я села на камень на самом солнцепеке, задумавшись о бесконечных спорах о Боге, которые вела сама с собой. Меня учили, что Господь похож на людей, только гораздо более могущественен, и это не давало мне покоя, потому что в людях иногда ужасно разочаровываешься. Представив Господа не подобием человека, а сущностью, которая живет повсюду, я вдруг почувствовала облегчение. Бог может быть тем, во что верит Иисус: любовью. Для меня он «Я есмь тот, кто Я есмь», бытие внутри нас.
Иисус взглянул на небо, прикидывая, который час, и в тишине этого мгновения, переполненная восторгом оттого, что я рядом с ним, что мы говорим о необъятности божественного бытия, я спросила:
Почему Господь и дальше должен существовать в рамках наших скудных и узких представлений, которые так часто лишь отражают нас самих, но в многократно увеличенном виде? Почему бы нам не освободить Господа?
Иисус снова засмеялся, потом затих и засмеялся опять, и я призналась себе, что могла бы полюбить его уже за один этот смех.
Хотел бы я послушать, как нам освободить Господа, ответил он, но мне пора. Сейчас я работаю на строительстве амфитеатра.
Уже не в каменоломне?
Нет. Приятно трудиться на свежем воздухе. Я вытесываю каменные блоки, которые станут сиденьями. Может, однажды ты придешь на представление и сядешь на камень, который я вытесал и подогнал своими руками.
Мы нашли общее, то, что нас сближало, но его слова, хотя и сказанные без упрека, напомнили мне о расстоянии между нами: он вытесывал каменные блоки, а я на них сидела.
Я смотрела, как он затягивает пояс с инструментами. Он не поинтересовался, что привело меня сюда, возможно, решил, что не стоит любопытничать, или поверил моим прежним уверениям, что я просто гуляю по холмам, но теперь я желала открыться ему. Никаких тайн.
Я книжница, призналась я. Сказанное звучало так дерзко, что у меня на мгновение перехватило дыхание. Когда мне исполнилось восемь, отец позволил мне учиться грамоте, но после помолвки меня лишили этого права, а свитки сожгли. Некоторые мне удалось спасти, и я закопала их в этой пещере. Сегодня утром я пришла за ними.
Я догадался, что ты особенная. Не так уж это было и трудно. Он бросил взгляд на мою лопату, прислоненную к камню: Я помогу тебе.
Нет, быстро ответила я. Мне не хотелось показывать Иисусу свитки, чашу или проклятие в ней. Тебе надо торопиться. Я справлюсь сама. Мне лишь хотелось, чтобы ты узнал меня и смог понять, поэтому я и заговорила о рукописях.
Он улыбнулся мне на прощание и зашагал к бальзамической роще.
А я, отыскав место, где были зарыты сокровища, вонзила лопату в плотно утрамбованную землю.
XXXII
В полдень я отправилась во дворец в сопровождении отца, который прилагал необычайные усилия, чтобы настроить меня на миролюбивый лад. Пришлись ли папирусы, которые он принес, мне по вкусу? Радуюсь ли я, обретя в лице Фазелис друга во дворце? Известно ли мне, что, хотя Ирода Антипу считают безжалостным, он выказывает доброту к верным ему людям?
В голове у меня зашумело, и я услышала голос, предостерегающий меня: что-то тут не так.
Антипа, Фазелис и отец смотрели на мозаику так, словно она была даром небесным. Я с трудом заставила себя взглянуть на изображение. Крошечные тессеры почти идеально повторяли черты моего лица. Они мерцали в полумраке фригидария: губы, готовые раскрыться, глаза, которые того и гляди сморгнут, иллюзия, игра света. Я наблюдала за наблюдателями: Иродом Антипой, ухмыляющимся, с голодными глазами лакомки, и Фазелис, слишком опытной, чтобы не замечать его похоти. Отец встал между мной и Антипой, будто хотел разделить нас. Время от времени он ласково похлопывал меня по спине, но показная нежность не столько поддерживала меня, сколько усиливала мои подозрения.
Твое лицо прекрасно, подала голос Фазелис. Вижу, мой муж считает так же.
Распутство Антипы было всем хорошо известно, впрочем, как и нетерпимость к нему Фазелис. В Набатее, царстве ее отца, неверность считалась проявлением ужасающего неуважения к жене.
Оставь нас! рявкнул Антипа.
Будь осторожна, сказала царевна, обращаясь ко мне, но так, чтобы слышали все. Я хорошо знаю своего мужа. Что бы ни случилось, не бойся: мы останемся подругами.
Оставь нас! повторил тетрарх приказание.
Его жена неторопливо покинула фригидарий, словно сама решила уйти. Меня тянуло броситься следом, умоляя забрать меня с собой. Предательство проникло в зал. Я чувствовала это затылком. Антипа крепко взял меня за руку. Я хотела высвободиться, но не тут-то было.
Я собираюсь сделать тебя своей наложницей, объявил он.
Я выдернула руку и принялась пятиться, пока каменная скамья, опоясывающая
зал, не уперлась мне сзади в колени и я не рухнула на нее. Наложница. Слово будто извивалось на полу прямо передо мной.
Отец опустился рядом, а Антипа, сцепив руки на животе, продолжал в одиночестве стоять возле мозаики.