Я думала, мой час придет со смертью Нафанаила, что она станет тем порогом, перешагнув через который я смогу обрести некоторую свободу, однако выходило иначе: его кончина делала меня изгоем, без средств к существованию в будущем.
Йолта заметила мое уныние.
Твой час пробьет, потому что ты заставишь его пробить.
Я подошла к окну, заложенному до весны. Сквозь щели в досках сочился холодный воздух. Я чувствовала, что не в силах приблизить момент, который бы изменил мое положение к лучшему. Мое сердце тосковало по человеку, которого я едва знала. Эта тоска была похоронена вместе с моей чашей и записями. Теперь и Господь скрылся от меня.
Я рассказала тебе, как избавилась от своего мужа Рувима, раздался голос Йолты позади меня. Но не говорила, как я вышла за него.
Мы уселись посреди подушек, еще помнивших мое недавнее веселье.
Пятнадцатого ава в Александрии иудейские девушки, которые еще не успели обручиться или просто были дурнушками, отправлялись на виноградники во время сбора урожая и танцевали для мужчин, желавших найти себе невест. Мы приходили к вечеру, на закате. На нас были белые туники, к сандалиям пришиты колокольчики. И мужчины ждали. Посмотрела бы ты на нас как мы, перепуганные до смерти, держались за руки. Мы приносили с собой барабаны и танцевали, выстроившись в одну линию, которая извивалась, словно змея, ползущая меж лозами.
Она помедлила, и я отчетливо представила себе и небо, опаленное красным, и девушек, стрекочущих от страха, и колыхание белых одежд, и длинную, извивающуюся в танце змею.
Так я танцевала три года. Глаза тети потемнели, когда она заговорила вновь. Пока наконец меня не выбрал один из мужчин. Рувим.
Я чувствовала, что сейчас заплачу: не из-за себя, из-за нее.
Как же девушка узнавала, что ее выбрали?
Мужчина подходил к ней и просил назвать свое имя. Иногда тем же вечером он отправлялся к ее отцу и заключал брачный контракт.
А девушка могла отказать?
Да, но такое случалось редко. Никто не рискнул бы вызвать недовольство отца.
Ты не отказала, кивнула я. Меня и пленяло, и пугало, насколько иначе могла бы сложиться ее жизнь.
Нет, не отказала. Не хватило смелости. Йолта улыбнулась. От нас, Ана, зависит, придет ли наш час. Или не придет.
Позже, когда весь дом погрузился в сон, а я осталась одна в своей комнате, я вынула из сундука белое свадебное платье и ножом изрезала подол и рукава. Потом надела его и выскользнула из дома. От холода руки покрылись гусиной кожей. Я взбиралась по лестнице на крышу, карабкалась, словно ночная лоза, и клочья платья трепетали. Легкий ветер нарушил неподвижность темноты, и я подумала о Софии, дыхании Господа во всем живом, и шепнула ей: «Приди, поселись во мне, и я полюблю тебя всем своим существом: разумом, сердцем и душой».
На крыше, поднявшись к небу как можно ближе, я начала танцевать. Мое тело стало тростниковым пером. Оно произносило те слова, которые я не могла записать: «Я танцую не для мужчины, который меня выберет. И не для Господа. Я танцую для Софии. Я танцую для себя».
XXX
Не представляю, почему отец согласился с такими дурацкими доводами.
День был ясный, прохладный,
запах олив пропитал округу. Мы надели шерстяные плащи. Ничто не предвещало неприятностей, тем не менее отец приказал солдату, приставленному к нему Антипой, тащиться за нами следом. Йолта обычно не сопровождала нас в синагогу, к большому облегчению для обеих сторон, но сегодня она шагала рядом со мной.
Мы шли молча, словно затаив дыхание. Никакой роскоши. Даже мать надела самое простое платье. «Опусти голову пониже», велела она мне, когда мы только отправились в путь, но вскоре я поняла, что не могу исполнить ее приказ. Я выставила подбородок вперед и расправила плечи, а крошечное солнце, угнездившееся надо мной, старалось светить изо всех сил.
Когда мы приблизились к синагоге, на улице прибавилось народу. Стоило людям заметить нашу небольшую процессию, в особенности меня, и они тотчас останавливались, сбивались в группки и пялились на нас во все глаза. Приглушенный гул нарастал. «Ничего не бойся», шепнула мне Йолта.
Она насмехалась над смертью своего жениха, Нафанаила бен-Ханании! крикнул кто-то.
Потаскуха! бросила какая-то женщина, и мне почудилось нечто смутно знакомое в ее голосе.
Мы продолжали путь. Я смотрела прямо перед собой, словно не слыша. «Ничего не бойся».
Она одержима бесами.
Блудница!
Солдат ринулся на толпу, рассеивая ее, но она, словно некое темное скользкое существо, перетекла на другую сторону улицы. Люди плевали мне под ноги, когда я проходила мимо. Я чувствовала запах стыда, который исходил от родителей. Йолта взяла меня за руку, и тут снова раздался знакомый голос:
Эта девчонка потаскуха.
На этот раз я обернулась и увидела лицо моей гонительницы, круглое и мясистое. Это была мать Тавифы.
XXXI
Однажды, когда отец выказывал признаки доброго расположения духа, а матери не было рядом, я опустилась перед ним колени.
Я пойму, если ты откажешь мне, отец, но прошу тебя, позволь вернуться к моим занятиям, позволь писать, пока я буду ждать, надеясь на новую помолвку. Я лишь хочу чем-нибудь себя занять, чтобы не впадать в отчаяние от горечи положения, в котором нахожусь.