Поскольку Тавифа так старалась поведать о своих бедствиях, а ее заставили замолчать, пришлось мне достать из мешка под кроватью два последних чистых листа папируса и записать историю ее изнасилования и отсеченного языка. И опять я уселась, подперев спиной дверь, хоть и понимала: если мать начнет ломиться ко мне, я не смогу долго ее удерживать. Она ворвется внутрь, обнаружит меня с пером в руках, обыщет комнату и найдет спрятанные свитки. Я представила себе лицо матери, когда она прочтет посвященные Иисусу слова страсти и желания, когда ей станет известно о крови на стенах дома Тавифы.
Я рисковала всем, но не могла удержаться. Мой рассказ занял оба листа. Горе и гнев струились из-под пера: гнев придавал мне смелости, а горе вселяло уверенность.
XIX
табличку, на которой я записала проклятие, и мотыгу. Чашу для заклинаний я прятала под плащом. Мысль о том, что Иисус может вернуться, заставляла меня трепетать одновременно от радости и испуга. Как я поступлю? Заговорю с ним или снова ускользну? Этого я сама пока не знала.
Я ждала у входа в пещеру, пока Лави проверял, не затаились ли там разбойники, змеи и другие опасные твари. Ничего не найдя, он поманил меня внутрь, в прохладу и мрак, полный помета летучих мышей и осколков глиняных горшков, часть из которых я подобрала. Осматриваясь по сторонам в поисках места, которое будет легко найти, когда придет время забирать мои сокровища, я прижимала платок к носу, чтобы приглушить зловоние звериного помета и гниющей земли. Нужный участок нашелся в глубине пещеры, рядом с каменной колонной. Удар мотыги оставил глубокую рану в сухой земле, полетела пыль. Паутина плыла в воздухе и оседала, укутывая мне плечи шалью. Лави, худой и непривычный к тяжелому труду, недовольно ворчал, но в конце концов ему удалось выкопать яму в два локтя глубиной и столько же в ширину.
Я высвободила чашу для заклинаний из льняной ткани, взглянула на выведенные внутри слова, на контур девушки, на серое пятно и красную нить, а затем опустила чашу в яму. Рядом я положила свитки и глиняную табличку. Интересно, доведется ли увидеть все это снова? Я засыпала тайник сухой землей и, чтобы никто не заметил потревоженную мотыгой поверхность, забросала камушками и глиняными черепками, которые подобрала тут же, в пещере.
Когда мы вышли на свет, Лави расстелил на земле свой плащ, а я опустилась на него, глядя в сторону зарослей кустарника. Я отхлебнула вина из бурдюка, который взяла с собой, и откусила кусок хлеба. Так прошло два часа. А потом и третий.
Он не пришел.
XX
Стоял сумеречный час. Я редко впадала в угрюмость, вот гнев другое дело. Исступление, упрямство да, постоянно, но сейчас я чувствовала себя в плену. Я дважды пыталась навестить Тавифу, но меня не пускали к ней. Сегодня утром мать сообщила, что ее отослали к родственникам в деревню Иафия, что к югу от Назарета. Я не сомневалась, что больше никогда не увижу подругу.
А еще я боялась, что никогда больше не увижу Иисуса. Господь отвернулся от меня.
А может, так было всегда? Когда мне исполнилось пять, я впервые оказалась в Иерусалимском храме. Отец с Иудой поднялись по полукруглым ступеням и вошли в Никаноровы ворота, я ринулась за ними, но мать рывком вернула меня назад. Ее рука крепко сжала мою, не давая освободиться. Я не сводила глаз с брата, который направлялся к сверкающему позолотой мраморному святилищу, где обитал Господь. К Святая Святых. Матери пришлось трясти меня за плечи, чтобы я обратила на нее внимание.
Тебе запрещено идти дальше под страхом смерти, заявила она.
Я уставилась на клубы дыма, курившегося над алтарем за воротами, и спросила:
Но почему?
И всякий раз, когда я вспоминала данный мне ответ, все эти годы я поражалась тому, что услышала тогда:
Потому что, Ана, ты женщина. Это женский двор. Дальше нам путь заказан.
Так я обнаружила, что Господь определил женщинам во всем быть позади мужчин. И совсем не только в храме.
Я срезала еще одну пластинку из слоновой кости. Семь.
В конце концов я рассказала Йолте об Иисусе. Рассказала о разноцветных нитях, обвивавших его пальцы, когда он стоял у прилавка, о том, что, не будь их, я бы вообще не обратила на него внимания. Я рассказала о его загрубевших ладонях, которых касалась, когда он пришел мне на помощь. О том, как ком подкатил к горлу, когда солдат толкнул Иисуса и он ударился головой о землю. Потом я заговорила о том, как вновь наткнулась на него в пещере, застав за чтением кадиша, о своем желании подать голос, которое сдержала, и тетя улыбнулась:
А теперь он поселился в твоих мыслях и заставляет сердце пылать.
Угадала.
Я умолчала о том, что при воспоминании о нем по всему моему телу разливается тепло и становится светлее на душе, но она и сама обо всем догадывалась.
Скажи мне Йолта, что томление вызвано отчаянием, в которое приводили меня мысли о Нафанаиле, я бы этого не вынесла.
Наши пути с Иисусом пересеклись в тот самый миг, когда мой мир обрушился, это правда. Полагаю, отчасти он был послан мне в утешение. Йолта, видно, знала об этом, однако ни
словом не обмолвилась. Взамен она сказала мне, что я отправилась в путешествие по тайным небесам, которые лежат по ту сторону облаков, и правит там небесная царица, потому что Яхве ничего не смыслит в сердечных делах женщин.