Однажды, проходя мимо прикрытых дверей гостиной, я уловил обрывок музыкальной фразы, непохожий на бурлящие потоки больших блестящих вальсов. Я остановился и прислушался. Под простой аккордовый аккомпанемент тихо и медленно журчала песенная мелодия, будто народная; несмотря на то, что исполнительница не совсем правильно ее интонировала, я заслушался, поддавшись тихому очарованию музыки. Это была песня лесных ручьев, нежно-розового восхода солнца, прохладного утра, пробудившего птиц, в ней звучала свежесть и радость юной природы. Я неслышно приотворил дверь, застыв в полумраке коридора но вдруг рояль смолк, только отзвуки еще несколько мгновений звенели в воздухе.
Алоиза смотрела на меня, приподнявшись со стула, и в ее глазах на какой-то миг отразился испуг. Все во
мне сжалось от этого взгляда. Стремительно краснея, я отступил в темноту коридора, но Алоиза вдруг окликнула меня.
Господин Альфред, сказала она приветливо. Я разучиваю новый вальс. Если желаете послушать, входите, Алоиза повернулась к роялю и с растерянной улыбкой принялась перебирать нотные листы.
Не знаю, зачем, но я вошел в гостиную и сел в кресло недалеко от рояля. Алоиза заиграла снова, но теперь часто сбивалась, напряженно вглядываясь в ноты, и я видел, что ее обреченно склоненная шея быстро краснеет. Возможно, в эти минуты я впервые в жизни столь остро и горько осознал свое уродство.
Пьеса совсем еще сырая, сказала Алоиза, словно извиняясь, и поднялась со стула. Я тоже встал.
Нет, уверяю вас, вы играли прекрасно, зачем-то солгал я.
На лице Алоизы появилась слабая улыбка. Я почувствовал, что на меня накатывает новая волна мучительного румянца, поклонился и вышел почти сбежал.
Оказавшись в своей комнате, я бросился на постель и разрыдался.
С того несчастного дня я приходил в гостиную всякий раз, когда Алоиза садилась за рояль; с каким-то странным наслаждением я растравливал свою рану, наблюдая, как Алоиза украдкой смотрит на меня взглядом, полным жалости и отвращения так глядят на калек-нищих. Она наивно старалась быть приветливой со мной, и это было больнее всего, но я приходил снова и снова, словно желал удостовериться в своей убогости.
Со временем Алоиза привыкла к моему виду и больше не вздрагивала невольно всякий раз, когда я появлялся перед нею. Иногда она просила почитать ей сама она читала с трудом, шевеля губами и водя по строчкам пальцем и мне приходилось проговаривать вслух массу нелепиц, измышленных очередным Ричардсоном. Алоиза растроганно вздыхала и с жалостью смотрела на меня. Однажды я набрался смелости и прочел ей целую главу из своей повести, которую писал уже несколько лет и никак не мог закончить; Алоиза слушала с большим вниманием, даже с восхищением и, похоже, не поняла ни слова, но очень хвалила. С тех пор Алоиза прониклась ко мне уважением, как к человеку образованному, и обращалась ко мне всякий раз, когда не могла понять какое-нибудь высокопарное выражение, встретившееся ей в сентиментальном романе. Постепенно между нами сложилась не то чтобы дружба, но некое молчаливое согласие. Я по-прежнему пребывал в своих мечтаниях, которые ревниво оберегал от чужих глаз, а Алоиза по-прежнему старалась не смотреть на мои плечи и шрам на верхней губе, и неловко молчала в моем присутствии, но уже не боялась. В ее взгляде жалость уже затмевала прежнее отвращение я готов был поклясться, что если бы я попросил, она подала бы мне милостыню.
В те дни я потребовал, чтобы в моей комнате занавесили зеркало.
4. Мой мир рушится
не о чем беспокоиться, благодушно говорил доктор, пододвигая к себе графин с вином. Я сделаю все, что предписывает современная медицина, а уж дальше он внимательно взглянул на меня сквозь пенсне в тонкой золотой оправе, а дальше господня воля. Так, вы говорите, ни у кого из ваших родственников или родственников госпожи Кальме-ах-Шторм не было никаких врожденных э отклонений?
Я замер, не донеся вилку до рта.
Ни у кого, господин доктор, начал было отец и вдруг замолк, взглянув на меня. Я почувствовал, как во рту собирается кислая слюна; все вокруг поплыло, только мгновенно побледневшее лицо отца я видел совершенно отчетливо. Испугавшись, я попытался подавить тошноту, но в следующий же миг понял, что меня выворачивает прямо на стол.
Я пришел в себя через несколько минут в своей постели. Из-под полуприкрытых век я видел отца он разговаривал с доктором на пороге комнаты; тот втолковывал ему что-то о необходимости соблюдения строгой диеты. Пожелав старику покойной ночи, отец прикрыл дверь, подошел ко мне и сел на кровать, заскрипевшую под его тяжестью.
Ну как, тебе лучше, Альфи? спросил он наигранно бодрым голосом.
Я кивнул.
Прости, папа, проговорил я слабым голосом. Я должен был сдержаться Не получилось
Пустяки, отец поморщился. Эй, сын, не вешай нос: доктор сказал, с годами ты наверняка окрепнешь. Я был бы рад этому, ведь скоро тебе придется слезть с этой горы, чтобы продолжить образование, он снова отвернулся, чтобы не видеть мое тщедушное тело под тканью сорочки. У моего наследника должно быть много чего вот здесь, отец постучал пальцем по своему крутому лбу.