Теперь мистер Рейджен недвусмысленно намекал, что на Парвати открыла охоту Скитер и это было серьёзно.
В тот день я не стала портить сестре праздник. А когда, наконец, решилась на серьёзный разговор, она не стала меня слушать:
Я справлюсь со Скитер, не волнуйся.
Послушай, Парвати, ты не обязана рисковать карьерой из-за какой-то прихоти
Прихоти? снова эта смесь гордости и высокомерия, словно ей была известна какая-то высшая, абсолютная истина. А может быть, моя карьера пошла вверх именно благодаря Локхарту и его методике? Откуда ты знаешь?
Ты бы не верила в это, если бы не твои чувства, возразила я. Стала бы ты его защищать, если бы знала, например, что он ничего к тебе не испытывает?
Она потупилась, и целую секунду меня грызла совесть, что я опять надавила сестре на больное место. А потом я увидела, что она улыбается:
А вот этого мы уже не узнаем! радостно взвизгнула Парвати и бросилась меня целовать.
Так вы...?
Да!
И как?
А ты как думаешь?
Теперь мы визжали от восторга в два голоса, словно школьницы, и прыгали по кухне, взявшись за руки. Если бы кто-то раньше сказал, что я буду радоваться, узнав, что моя сестра встречается с Гилдероем Локхартом, я бы не поверила. Но веселье Парвати было заразительно. Даже самое невозможное казалось близким и простым. Акционеры недовольны политикой журнала? Переживём! Скитер готовит разоблачительную статью? Прорвёмся! Главное, чтобы Парвати была счастлива, а остальное приложится.
И прорвались. Полредакции смотрели на меня волками-оборотнями, Скитер перестала здороваться навсегда: Парвати подала на неё в суд за клевету и выиграла! Заседание было публичным и, пожалуй, самым популярным гражданским процессом последнего времени. Репутация «неуязвимой Скитер» разлетелась на куски. Я гордилась сестрой, и когда при мне её хвалили, высокомерно приподнимала подбородок с тем же ощущением сопричастности, с каким Парвати говорила о Локхарте.
А сам он процветал, открывая филиалы «Общества саморазвития» то там, то здесь. Часто был в разъездах, но всякий раз писал Парвати, иногда по нескольку раз в день. Он называл её «Музой» и никогда по имени, а она его по имени и никогда «особыми прозвищами». Мне это казалось пафосным, но вполне милым. Впрочем, кто меня спрашивал?
* * *
Когда я первый раз забеспокоилась?
После того, как она к нему переехала? Нет, чуть раньше, когда Парвати всё-таки вытащила меня на одно из собраний «Общества»: мой дружелюбный нейтралитет её уже не устраивал, и она хотела убедить меня до конца. Убедила. В обратном.
А ведь я почти научилась верить в «преобразившегося Локхарта»: такого, каким он выглядел в её статьях. В реальности было душноватое помещение, хихикающие женщины, мрачновато-неуверенные мужчины и стулья, расставленные кругом, словно мы собирались вызывать духов. И, конечно же, сам «учитель и гуру», Гилдерой Локхарт. Могу ли я сказать, что он не изменился совсем? Нет, конечно. Он стал старше, вальяжнее и демократичнее. Позволял называть себя по имени, научился рассказывать смешные шутки, посвятил первые пять минут рассказу не о себе, а о своём учителе том самом маге, который помог Локхарту выздороветь.
Говорил он гладко и как тогда казалось какие-то мудрые вещи. Я, поддавшись общему порыву, даже записала кое-что себе в блокнот. Чтобы в перерыве обнаружить там ворох банальностей вроде «доверяй себе», «следуй своим желаниям» и «не позволяй ограничить свою свободу». Но окружающие были явно в восторге Почему? Мне казалось, это какой-то сон, одновременно сюрреалистичный и скучный.
Моментом истины стала попытка Локхарта «поговорить по душам»: на одном из перерывов все даже Парвати ушли есть, а я осталась в комнате, читая сборник логических задачек. Он оказался в сумке случайно, но после двух часов болтовни ни о чём я даже обрадовалась, что со мной учебник по математике, а не какой-нибудь любовный роман.
Почему-то врезалось в память, как Локхарт подошёл и положил руку на спинку моего стула. От руки исходил жар, и это было неприятно. У самовлюблённых людей всегда горячие руки. Не тёплые и сухие, нет: горячие и чуть-чуть потные. Если прикоснуться голой кожей, то потом остаётся раздражение, словно от слабой кислоты.
Он долго молчал, потом заговорил, сделав вид, что с трудом вспомнил моё имя (бейджик от платья я так и не отколола). Мешая фальшивую сердечность со скрытой агрессией, заявил, что моё присутствие «тормозит процесс», его беспокоят «мои отношения с группой» и он видит «тревожный симптом» в том, что я осталась, когда они ушли есть.
Я не голодна.
Он снисходительно улыбнулся:
Вы же понимаете, что дело не в этом.
Вы говорите, что надо «слушаться своих желаний»? Я и слушаюсь. Я не социальный человек.
Иногда чтобы что-то отвергнуть, надо хотя бы попробовать, Падма
Он напустил на себя всепонимающий вид, которого устыдился бы даже покойный Дамблдор. Словно знал обо мне нечто «эдакое» и сейчас мягко намекал, то ли шантажируя, то ли давая последний шанс исправиться. Почти попал. Но только почти.
То есть чтобы стать свободным, надо побыть рабом?
Я надеялась его задеть и задела, но он быстро вернул себе невозмутимый вид. А потом широко усмехнулся: