Так вот об уме. Псевдо-колясочникам надо отдать должное хотя бы по части засад и стадного инстинкта. Они слыли слабаками местного Зомбилэнда, и потому единственное, что спасало их от голода каннибализм и коллективные охоты. Вот и сейчас эта паралимпийская сборная в составе шести легкоатлетов, мельтеша культями и азартно подвывая, бросилась на ополоумевшего мальчишку. Тот попытался проскочить сквозь толпу, разогнавшись, однако ручища уродца, скачущего на обрубках ног, схватила его за голень и повалила. В разнывшееся небо штопором ввинтился крик. Раздался жуткий выстрел двустволки.
Бегать я умел плохо и страдал одышкой, поэтому даже пытаться пролететь вниз одиннадцать этажей не стал. Мне ничего не осталось, как продолжать лежать под дождем на животе и, прислонив в щеке холодный бочок винтовки, отстреливать калечь, мягко спуская курок. Очки и оптический прицел позволяли мне мазать меньше, чем обычно, и на пять Калек, столпившихся вокруг окровавленного мальчишки, судя по всему, уже трупа, у меня ушло восемь пуль. Последняя, провыв в воздухе, с треском проломила черепушку до неприличия уродливой кисы, и та рухнула на спину, обнажив в чувственном оскале россыпь желтых зубов.
В тишине, накрывшей этот серый закуток после перестрелки, звучал только шорох ливня и журчание образовавшихся ручейков. Я, закинув за спину винтовку и сохранив видеозапись кровавой бани, с рюкзаком в руках поспешил вниз, готовый в случае чего выпотрошить черепушки очередной паралимпийской сборной.
Такой надобности уже не было. Кажется, здесь и правда ошивалась всего шестерка. С меня стекали реки воды, вымокшая кепка не сохраняла мои очки сухими, и теперь я видел еще хуже. Человек, лежащий в луже собственной крови, дождевой воды, ошметков мозгов, кусков черепа с волосами и еще какой-то дряни, оставался неподвижен. Его окровавленное лицо щедро и любовно омывал ливень. Я пошевелил его, толкнув носком красной кеды в бок. Никакой реакции. Даже не поморщился.
Тогда я опустился перед телом на корточки, перевернув свою кепку козырьком назад, и нащупал его сонную артерию, дергающуюся в ускоренном ритме под моими пальцами. А потом тело молниеносно выхватило нож и уже готово было полоснуть лезвием по моим глазам, как взвыло ошпаренной собакой. Годы выучки делали свое, и чересчур живой покойник схватился за руку, по которой получил моей же ногой. Нож с лязгом прополз по асфальту и притонул где-то в образовавшейся лужице. Неугомонный притих, почувствовав приставленную ко лбу винтовку.
Будешь дергаться, мозги вышибу. Я тебя вообще-то спасаю, проинформировал я истекающего кровью мальчишку.
И после моих слов эта заблудшая овца, то ли ощутив себя в безопасности, то ли просто потеряв слишком много крови, закрыла глаза, лишившись сознания. Неудивительно. Помимо того, что овца оказалась тощей, как после
Освенцима, так еще и лишилась очень щедрого шмата голенного мяса. Это не говоря о том, сколько синяков и царапин я еще не видел под затасканной одеждой. «Богомол с меня шкуру сдерет за такой сюрприз, поежился я, представив грозную пропитую харю нашего многоуважаемого лекаря. Зато Отец завизжит от радости, когда получит запись с непостановочной охотой Калек на незараженное существо!»
Впрочем, до ликований и созерцания богомоловой хари было еще далековато. Парнишка оказался крепким, раз добрался сюда живым и до сих пор не откинулся. А пришел он, конечно же, с запада, через резервации Калек и Тихоней, потому что через территории Буйных, Ползунов и Говорунов не прошла бы с таким смешным вооружением даже Якудза.
Я снял колпачок шприца и всадил в шею покусанного два миллилитра маслянистой зеленой жидкости, которой стоит только проникнуть в организм, как все «мертвяче-ходунячее» в теле скоропостижно дохнет. Потом пришлось порыться в рюкзаке, откопать там пустую упаковку из-под бинта, от души выругаться и порвать собственную футболку, чтобы перетянуть изуродованную ногу, все еще истекающую кровью.
Мальчишка оказался довольно легким. Я на всякий случай и ружье его прихватил, и небольшую сумку с пожитками, в которой намеревался без зазрений совести порыться в свободную минутку. Нож где-то пропал, но это ничего. У меня таких целый арсенал. Только порядочные люди держали у себя ножи для сыра, рыбы, мяса и прочего, а я для обороны и убийств. Каждому свое.
Ехали мы быстро. Наш незаменимый алкоголик-доктор, Джонни Вуд с позывным Богомол, жил не так далеко, как я. В хорошую погоду до него полчаса езды, а сейчас, с полутрупом на заднем сиденье, наплевав на ливень и даже не закурив, я доехал минут за двадцать. Может, меньше. На скорости и под холодным весенним ливнем исписанные граффити дома напоминали пестро-серые столбы, уходящие в ненастное небо. Вскоре они кончились. Убежище доктора высилось на пустыре, как шлакоблок посреди новенького гладкого шоссе: вроде ни к месту, но убрать руки не доходят, лучше объехать. Судя по всему, Богомол заметил мой кислотно-желтый внедорожник раньше, чем я подкатил к воротам. Те были открыты, а система безопасности отключена на несколько минут, требующихся для моего въезда в богомолову обитель. С мальчишкой через плечо, со своим рюкзаком и его сумкой в свободной руке, я пару раз ударил ногой в дверь.