К весне Ивана сняли с передовой и отправили дослуживать в родную часть.
Перед отправкой позвал Ивана взводный Данилин. Иван вдруг заметил, что глаза у старлея голубые, голубые небесного цвета такие бывают у детей.
Ты вот что, Знамов Данилин будто собирался с мыслями. Представить тебя решено к ордену, и вдруг совсем не повоенному, не поуставному, просто, как друг и товарищ фронтовой, сказал: Ты только помни, Буча, всегда помни: озвереешь, не сможешь жить среди нормальных людей. Оставайся человеком даже на войне
Старший лейтенант Данилин погиб за две недели до Ивановой демобилизации.
Когда ехал Иван на дембель про Данилина не думал и о словах его не вспоминал. Мечтал о бане как затопит отец. Как на пасеку они с соседями Болотниковыми поедут, раков на Дон ловить. Вообще, о новой жизни думал.
А старое?
Что ж, отпустит потихоньку: молодой он чего ему?
В Волгоградскую степь весна приходит в конце марта.
В апреле уже рдеют на пологих курганах тюльпаны; птица степная щебечет, а которые с ветром вернулись из чужих краев, бродят по черной маслянистой пахоте, привыкают к запаху родной земли.
Двор Знамовых в Степном не хуже других: дом еще советской постройки белого кирпича на две семьи; палисадник с теплицами, георгины у крыльца.
Года два как поставил отец Знамов баню. Ивана в армию проводили и начали тогда строиться. Соседи Болотниковы, что жили с ними через стенку, помогали. Отец их, да старший Игорь выпивали крепко. Иванов отец этого дела не любил, но терпел. Как всякие добрые соседи привыкли Знамовы и Болотниковы друг к другу. Так в согласии и ссорах жили уже много лет. С младшим Витькой соседским, тридцатилетним хитрющим, но трудолюбивым детиной, да со своим кадыкастым Жоркой, пятнадцатилетним подростком, и построили за неделю.
Писала мать Ивану, упоминала про баню.
Иван всю дорогу чесался от нетерпения, мечтал, как приедет, раскинется на горячей полке и задохнется от березового духа
Как вернулся Иван домой, стали его расспрашивать про войну.
Иван герой!
С материной работы приходили женщины, с отцовой мужикимеханизаторы. Подопьет народ и к Ивану расскажи, что ж там на самом деле было? По телевизору одно говорят, в газетах другое пишут. В городе, передавали по местным новостям: хоронили какогото мальчишкусолдатика совсем молоденького, а перед гробом несли фуражку его и медальку на подушечке. Мать гостям подливает ну, чего к парню пристаете? Сама слезу смахивает, чтоб Иван не видел.
Вышли с мужиками курить.
По небу облака. Так плывут, будто в ряд выстроились, шеренгами стройными, колоннами.
Ветер задул
вууу, вуууу
Облака высоко. Их ветер гулящий степной не достанет. Там в выси свои потоки восходящие.
С мужиками понятней объясняться. Женщины они что ж сразу печалиться, плакать. Мужики поделовому выспрашивают все служивые в прошлом про тактику, вооружение современное.
Хмельно Ивану хорошо.
Но будто тяжесть какая внутри у него появилась, даже рукой провел по груди, словно хотел проверить, не забыл ли он снять бронежилет. Одно время таскали «броники» и днем, и ночью, так привык, что, когда скинул на первую после боев помывку, чуть не взлетел, такая легкость ощутилась. Теперь же, наоборот, тянет и тянет.
Иван стал рассказывать.
Хотел как вспоминалось всегда, но вдруг запутался. Поновой начал, снова не в ту сторону. То про окоп с водой по колено, то вдруг рассказал, как наст хрустящий пробовал кирзачом и радовался, что по ледяному будет легче ползти, чем по грязи.
Послушали мужики, покурили и дальше за стол. Песни, как водится, запели.
Мать вышла к нему, смотрит на сына сказала б ласковое, а не может. Иван чувствует ее взгляд, понимает хочет она оградить его, уберечь от расспросов, да пьяных разговоров. Только, что ни скажи, Ивану все в грудь, в грудь отдает. Матьто знает, молчит поэтому. Постояла и пошла в дом.
Не застудись сынок, после бани ведь к вечеру свежо тянет.
Щас, мам, приду.
Долго сидели мужики, пока все не спели.
В конце, когда расходились, плясать народ пошел, и ктото уже на улице звонким хулиганистым голосом выдал:
«А у миленка у мово, а рубаха пестрая.
А ничаго, шо пестрая, была бы шишка вострая».
Дальше, как с цепи по всему селу. Так оно и жить веселее, когда с матерком да пошлятинкой.
Долго Иван ворочался все заснуть не мог.
Терзала его ночь.
Уснул, и снилось ему всякое с трататаканьем, с голосами и свистом суматоха, шумпереполох, одним словом.
За первый месяц после «дембеля» Иван «наел сала», как старший Болотников выражался, раздобрел, округлился в плечах. Попьянствовал пару дней надоело. Стал с отцом копаться в делах, хозяйстве: руки мозолями ободрал заросло, зарубцевалось быстро.
Болота все тянет за рукав: пойдем, сосед, водки пожрем, наших помянем! Болота «афганец». Ноги у него правой нет по колено.
Когда Иван учился в пятом классе, к ним на 23 февраля в школку Болотников старший приходил. Звезда красная на пиджаке орден. Учительница сказала, что ему от государства выделили квартиру в городе, как воинуинтернационалисту. Школьники Болотникова поздравляли: девчонки дарили цветы красные тюльпаны, а мальчугня стояла рядом и заворожено, как и положено глядеть на героев, смотрела на белоглазого дядьку с отвисшим животом и проплешиной в полголовы. Дядька морщился, тер себя по лысине, а когда, заговорил, пахнуло от него знакомым подеревенски таким, что и рассолом с утра не заглушить. Про войну рассказывала учительница как честно выполняли наши земляки интернациональный долг. А Иван только тюльпаны и запомнил, лысину Болотниковскую, а еще когда брючина задралась, под ней вместо ноги оказался оранжевый протез, и в половину его натянут носок черный с дыркой.