Колмогоров даже сейчас, спустя почти три месяца их военнополевого романа не мог ответить себе на вопрос, любит ли он зеленоглазую медсестру. Но в тот день, когда, выпив чуть более своей нормы, обнимая под знакомую музыку ночных перестрелок мягкую Светку, прошептал ей на ухо, что решено он разведется с женой и распишется с ней. И заживут они.
«Ээх, Светка, вздыхал Колмогоров. Ну, вылетело, ну прости ты меня дурака».
На следующий день и произошел тот разговор. Колмогоров, как нашкодивший мальчишка, мямлил чтото неразборчивое. Когда Светлана Пална поняла, что слова те любовные слюнявые были так, ерундой сантименты поперли из голого, размякшего от водки полковника сказала ему обидное. Колмогоров отматерился в ответ. Потом жалел Светлану Палну и себя жалел.
Да что говорить тут. Война сука. Вали все на нее, полковник, спишется потом на боевые или еще какнибудь.
О солдатах, что погибли сегодня, не думалось Колмогорову. Если каждый раз мучить себя, от тоски загнешься или сопьешься, как бывший комендант.
Прошло полгода его службы в Грозном: полгода кошмаров и смертей бессмысленных каждодневных смертей. Бессмысленных потому, что ни Колмогоров, ни начштаба Духанин, никто из солдат и офицеров молодых и гнутыхбитых стариков не могли понять, зачем все это вокруг них происходит.
Мысли коменданта были прерваны стуком в дверь.
Колмогоров тяжело вздохнул, глотнул горячего, чертыхнулся, обжегшись.
На пороге появился выбритый до синевы и порезов начальник штаба, за плешивой макушкой Духанина виднелись высокие фуражки, кепки с козырьками. Офицеры входили и рассаживались вдоль стены.
Совещание началось.
Колмогоров изложил суть доклада командующего: про террористические деньги, боевиков, минную войну и так далее. Духанин при этом значимо закивал мягким с ямочкой подбородком, с хрустом раскрыл папку штабной документации.
Полежаев сидел напротив коменданта, изо всех сил сдерживал мучавшую его икоту, но на словах «началась минная война» все же не сдержался утробно икнул. Никто не засмеялся, не посмотрел в его сторону; комендант, сбившись с темы, лишь покрутил желваками. Только Духанин недовольно засопел.
Разобравшись с вестями из штаба группировки, стали решать насущное кто старшим поведет колонну в Ханкалу: подходило время пополнить запас продуктов и боеприпасов.
Зампотыл Василич, крупный в животе и груди мужчина, раздувая щеки для важности, заявил, что нужны еще запчасти на водовозку, которую подорвали на прошлой неделе.
Сопровождать колонну выпало замповооружению Семенычу, по прозвищу «огнемет»: перегар от Семеныча по утрам такой шибал, спичку поднеси вспыхнет. Семеныч забрызгал слюной сидящего рядом Полежаева, доказывал всем, что ему пора в отпуск, что устал он до смерти. Духанин замахал на него забудь до зимы. С такой ненавистью глянул на него оружейник, что начштаба примолк и заерзал на стуле.
Расшумелись.
Колмогоров от своих тревожных мыслей и освободился: повысил голос на одного, другого. Полежаев икать перестал. Колмогоров ему настучал карандашом по столу, чтобы следил за саперами, чтоб самого в дурь не перло.
Ты на кой хе первый лезешь, как Вакула поет, на мины за орденами? Дурно это, сказал. В том смысле, что бойцы есть.
Есть, то есть, только некомплект, знаете сами, Полежаев округлил глаза. Вены вздулись на багровой шее, пот на лбу выступил. Троих в госпиталь, один «двухсотый» на прошлой неделе. А на взвод я кого поставлю сержанта? Где взводный обещанный?
Разобрались, что взводный, конечно нужен, но нет пока, поэтому Полежаеву необходимо смотреть в оба.
Чай остыл.
Луч с середины стола сполз на край и вдруг пропал совсем. Оконное стекло словно вымазали матовосерым,
переносил все тяготы и невзгоды. Пообещал командующий, что к Новому году будет Вакуле звезда.
Обсуждали еще всякие вопросы. Зачистка района горбольницы. Нужно согласовать с ментами, сказал Духанину Колмогоров. Третьего дня минометчики положили с десяток мин в районе Богдана Хмельницкого: оттуда приходили жаловаться, что разрушили два дома, есть убитые среди местных жителей. Знакомая песня Нынешней же ночью с крыши комендатуры контрактники обстреляли окна Грозэнерго, что нагло блестели новенькими евростеклами, через дорогу напротив.
Все как обычно будни.
«Двухсотого» летеху, подорвавшегося на прошлой неделе, утром этого дня отправили домой с сопровождающими: собрали деньги по комендатуре «в шапку», сунули медичке Ксюхе документы и выпихнули ее с богом за ворота. Одних мужиков Колмогоров по таким делам зарекся посылать, потом их самих привозили чуть живыми синими от водки и похорон.
Уже в самом конце заговорили о прибывшем пополнении.
Духанин сказал, что станет самолично отбирать народ, и что Полежаев, раз у него в саперах некомплект, пусть идет теперь с ним на плац.
Так и пошли: недовольный жизнью майор Полежаев, перехвативший по дороге теплой минералки у дежурного, за ним, чуть не строевым шагом, Духанин.
Следом Вакула по просьбе коменданта.
У Вакулы глаз наметанный, он хорошего солдата насквозь видит. Новобранец сам еще о своей судьбе ни сном, ни духом, а Вакула его цоп за ворот: послужишь, сынок? Что солдату сказать он и служит. Вакула залетных определял сразу: опухшие от пьянки лица, сутулые фигуры, широкие рабочие ладони, телячьи глаза. Прошлую команду так всю и отправил обратно. Духанин тогда был в отпуске. Колмогоров только рукой махнул: «Ну, Евграфич, в таком случае сам пойдешь на маршрут с саперами». «И пойдуу, гудел Вакула. Не солдаты это сброд».