Вам, я вижу, занятия не понравились?
Не очень. Но тут не их вина. Он кивнул в сторону сидевших на взгорке сержантов.
Палыгин развел руками. Он теперь понял ход мыслей командира роты. В самом деле, солдаты изо дня в день бегают по одному и тому же месту. А ведь в наставлениях отчётливо сказано: приучать сержанта мыслить самостоятельно, чтобы в нужный момент он мог принять верное решение.
Не подумайте, что мы от этого поля в восторге. Но что поделаешь!
Вот именно что? согласился Матвеев.
Это же учебное поле.
Тяжело в учении легко в бою, отозвался Матвеев, высматривая что-то в отдалении.
Истина известная, качнул головой Палыгин и рывком провел рукой по портупее. Но куда тут денешься? Поле не блюдечко, которое можно вертеть, как захочется.
А мы! А мы! загорячился Матвеев. Мы-то с вами живые люди! Разве нельзя изменить маршруты?
А мишенная обстановка?
И мишенную обстановку тоже.
Они посмотрели друг другу в глаза.
Конечно, придется попотеть. Придется потрудиться А как же иначе!
В голосе Матвеева и в его глазах было что-то такое, заставившее Палыгина смутиться.
Я понял вас, Федор Васильевич, и целиком поддерживаю, сказал замполит.
Оба замолкли. Пауза длилась целую минуту.
На каждом тактическом занятии мы должны создавать схему будущего боя, сказал Матвеев.
Но как всякая схема, она будет далека от подлинной, живой жизни, словно продолжая мысль командира роты, проговорил Палыгин.
Значит, задача не упрощать ее.
Задача всеми мерами и способами усложнять ее.
Оба еще раз поглядели друг другу в глаза и улыбнулись. Обоим стало легко.
Пора, пожалуй, заканчивать перекур. Командир роты посмотрел на часы, разогнулся и, поправив куртку, своей легкой быстрой походкой зашагал к сидевшим в отдалении на взгорке сержантам.
Глава десятая
Оба письма его обрадовали, и, сидя после завтрака на кухне, Матвеев, в синем тренировочном костюме, в домашних шлепанцах, перечитывал эти письма и разговаривал с женой, Лизой, которая хлопотала
около плиты.
Ну, Ваня, садовая головушка! Опять ведь ищет новую работу. Опять с начальством не поладил, вздыхая и покачивая головой, говорил Матвеев. Добром все это для него не кончится вот увидишь. Взял повадку прыгать с места на место!
Он говорил с Лизой так, будто она лично была причастна к Ваниным причудам, будто он теперь разубеждал ее в чем-то. Лиза слушала и помалкивала уже привыкла к манере своего мужа вести разговор.
Приятель Матвеева по совместной службе в армии былбезалаберен, но добр. Их полк, по счастливой для Вани Купцова случайности, дислоцировался в его родном городе, и благодаря этому обстоятельству Ваня почти каждое воскресенье бывал дома. Он и Федора с собой брал, если им удавалось попасть в увольнение вместе. Иногда отпрашивались с ночевкой, начальство разрешало, и Федор на всю жизнь запомнил часы, проведенные в Ваниной семье. Простые, гостеприимные люди принимали его как родного: их доброта и простодушие трогали Федора, не знавшего в жизни родительской заботы и семейного уюта.
Матвеев часто рассказывал Лизе про Ваню: какой он заводной, какой весельчак и настоящий Друг может в любой момент поделиться последним О себе говорил меньше, а кое о чем и вообще умалчивал самолюбие мешало.
Сверкающая под потолком хрустальная люстра в Ваниной квартире еще в первое посещение Купцовых испортила ему настроение: точно такую же богатую люстру он видел в далеком детстве, когда его усыновили.
Он жил тогда в детском доме для малышей. После завтрака толстая няня надела на него чистую белую рубашку, белые носки и повела в комнату для посетителей. Там он увидел мужчину и женщину.
Феденька! Феденька! заворковала няня. Посмотри, мальчик, кто к нам пришел. Твой папа, Феденька!
Федя посмотрел на мужчину и тут же опустил глаза.
Поди ко мне, Федечка, заговорила таким же, как у няни, медовым голосом женщина с длинными желтыми волосами.
Федя вопросительно посмотрел сначала на няню, потом на женщину, которая назвалась мамой, и несмело шагнул вперед.
Ночевал он в большой комнате, со всех сторон тесно увешанной картинами, на которых были нарисованы березы, чьи-то дома, река Оказывается, его папа был художником. В тот вечер мама и папа выкупали его в ванной, нарядили в красивую рубашку и брючки с блестящими застежками.
Федор долго не мог привыкнуть к большой квартире, к пухлым коврам, к блестящей, словно намазанной маслом, мебели, к шумным гостям, которые бывали у мамы и папы почти ежедневно. Поздно вечером гости садились ужинать, мама усаживала Федю рядом с собой и угощала конфетами. Федя ел конфеты и слушал, как взрослые спорят. Иногда они так горячились, что Федя побаивался, не начнется ли драка. Но драк не было, споры заканчивались поцелуями и звоном рюмок.
Так прошел год.
Однажды папа собрал чемодан и уехал в командировку. Но гости приходили по-прежнему, слушали музыку, танцевали. Мама тоже танцевала, дрыгая как-то по-чудному ногами.
Посмотрите! говорила она, садясь к столу и прижимая Федю и себе. Мое единственное утешение! И никого мне не надо. Посмотрите, какие у него глазки! Голубенькие-голубенькие. Федечка, не щурься. Правда, изумительный ребенок?