На другое утро, пробудившись, я почувствовал себя гораздо лучше. Было решено, что я должен отправиться в путь в экипаже, который примерно в 11 часов будет ожидать меня у входа в тюрьму, и предвкушение перемен привело меня в хорошее расположение духа, коего даже залитое слезами лицо Ирэм не могло полностью разрушить. Я целовал ее вновь и вновь, заверяя, что в будущем мы непременно встретимся, и что до той поры я буду неустанно вспоминать о ее доброте. Я вручил ей на память пару пуговиц от куртки и прядь волос, получив в качестве ответного дара роскошный локон с ее прекрасной головки. Наконец, сотню раз сказавши «до свиданья» и сам порядочно раскиснув при виде ее великой прелести и великой печали, я расстался с нею и сошел по лестнице к ожидавшей меня легкой коляске. Я возблагодарил небо, когда всё это кончилось, экипаж унес меня прочь, и я исчез у нее из вида. Знать бы еще, что я исчез также у нее из сердца и из головы! Молю Господа в надежде, что хотя бы сейчас это уже произошло, что она счастливо нашла мужа среди своего народа и позабыла обо мне!
Началось долгое и утомительное путешествие, описанием которого я по мере возможности постараюсь не обременять читателя. Впрочем, большую часть пути я провел с повязкой на глазах. Повязку надевали мне на глаза каждое утро и снимали только ввечеру по приезде в гостиницу, где нам предстояло провести ночь. Ехали мы медленно, хотя дороги были в хорошем состоянии. Везла нас всего одна лошадь, усилиями которой мы и одолевали назначенный на день, с утра и до вечера, отрезок пути; в дороге мы ежедневно находились около 6 часов, не считая двухчасового отдыха в середине дня. Полагаю, в среднем мы делали не больше 3035 миль в сутки. Каждый день у нас была свежая лошадь. Как уже сказано, я совсем не мог видеть местности, по которой мы проезжали. Я знаю лишь, что местность эта была ровная и что несколько раз нам пришлось переправляться на пароме через широкие реки. Гостиницы были чистые и удобные. Одна или две, в больших городах, были, можно сказать, даже роскошными, и кушанья там подавали изысканные и на славу приготовленные. Народ повсюду был по преимуществу всё такой же отменно здоровый,
красивый и обходительный.
Прибытие мое повсюду возбуждало большой интерес; и это несмотря на то, что, как сообщил возница, ему было велено держать наш маршрут в тайне и по временам заезжать в места, лежащие в стороне от основного пути, чтобы избежать толчеи, которая иначе наверняка бы нас ожидала. Каждый вечер я оказывался в центре светского приема, и мне уже порядком надоело повторять одно и то же в ответ на все те же вопросы, хотя сердиться на людей с такими приятными манерами было невозможно. Никто ни разу не спросил меня ни о моем здоровье, ни даже о том, не утомило ли меня путешествие; первым делом каждый раз, почти без исключения, меня спрашивали о моем настроении; наивность вопроса изумляла меня, пока я к нему не привык. Однажды, усталый и замерзший, а к тому же потеряв терпение, я несколько грубо ответил одному из вопрошающих, что страшно раздражен и вряд ли когда-либо чувствовал такое нерасположение к людям, включая и самого себя, как в данный момент. К моему удивлению, эти слова были встречены изъявлениями глубочайшего сочувствия, и слышно было, как в комнате стали перешептываться, что я в дурном настроении; с этой минуты люди принялись задаривать меня всякой всячиной, усладительной для вкуса и обоняния, каковые деликатесы, похоже, служили у них действенным средством для поднятия настроения, ибо я скоро ощутил, что становлюсь весел и доволен, и меня тут же бросились поздравлять с тем, что мне стало лучше. На другое утро двое или трое из лиц, бывших у меня накануне, прислали в отель слуг передать мне сладости и узнать, в достаточной ли степени я оправился после вчерашнего приступа дурного настроения. Получив такие чудесные подношения, я уж начал было подумывать, не стоит ли мне и впредь взять привычку каждый вечер кукситься; но мне глубоко противны все эти расспросы и сочувственные речи, так что я счел за лучшее пребывать в естественном настроении, а оно у меня обычно ровное.
Среди приходивших с визитом было несколько таких, кто получил гуманитарное образование в Колледжах неразумия и удостоился высших ученых степеней в области построения гипотез, каковые и являлись главным предметом их исследований. Эти джентльмены подвизались в различных областях деятельности, характерных для этой страны, исполняя функции распрямителей, управляющих и кассиров в Музыкальных банках, священнослужителей да чем только они не занимались, и, принося с собою свое образование, распространяли в стране закваску культуры. Естественно, я задавал им вопросы по поводу многих вещей, которые приводили меня в замешательство. Я спрашивал, для какой цели установлены и что призваны символизировать статуи, виденные мною на плоскогорье. Мне было сказано, что они относятся к очень отдаленному периоду времени, и что в стране есть еще несколько подобных групп, но не таких замечательных. Они имеют религиозное происхождение и создавались ради того, чтобы умилостивить богов уродства и болезни. В давние времена было в обычае совершать вылазки на ту сторону горного хребта и брать в плен самых уродливых, каких только могли найти, из предков Чаубока, чтобы приносить их в жертву пред лицом этих божеств и таким путем отвращать уродства и болезни от едгинцев. Ходили слухи (впрочем, мой информатор заверял, что они ни на чем не основаны), якобы несколько столетий тому назад в жертву приносили даже кое-кого из их народа уродливых либо хворых в качестве, так сказать, наглядных примеров того, от чего желали избавиться. Однако эти омерзительные обычаи давно в прошлом, равно как забыты и обряды поклонения статуям.