Посетители являлись ко мне все чаще. Среди них были как мужчины, так и женщины, которые совершенно пленяли меня простотой, непосредственностью, дружеским обращением и последнее по счету, но не по важности необычайной красотой; приходили и другие, не такие породистые наружно, но милые и приятные в общении; однако бывали и снобы.
На исходе третьего месяца тюремщик явился ко мне с визитом на пару с учителем; мне было сказано, что получены правительственные распоряжения, гласящие. что если поведение мое все это время было достойным и я зарекомендовал себя как личность в целом разумная, если нет подозрений касательно моего телесного здоровья и физического состояния и если волосы у меня действительно светлые, глаза голубые, а цвет лица розовый, то надлежит немедля отослать меня в столицу, дабы король и королева могли меня видеть и со мной беседовать; когда же я прибуду в столицу, надлежит предоставить мне свободу и назначить мне денежное содержание. Учитель также сообщил, что один из ведущих негоциантов прислал мне приглашение, чтобы я расположился у него в доме и считал себя его гостем столь долгое время, сколь мне заблагорассудится.
Он приятнейший человек, продолжал лингвист, но ужасно пострадал от тут он употребил длинное слово, которого я не разобрал, могу лишь сказать, что оно было гораздо длиннее, чем клептомания, и лишь недавно восстановился после растраты большой суммы при весьма печальных обстоятельствах; но сейчас он вполне оправился, и распрямители говорят, что восстановление его поистине чудесное дело; вам он наверняка понравится.
IX. На пути в столицу
Лингвист был немало удивлен моей реакцией и сказал, что я поступлю очень глупо, если буду настаивать на отказе.
Господин Носнибор, продолжал он, человек стоимостью самое меньшее в 500 000 лошадиных сил (ибо они оценивают и классифицируют людей по той работе, измеряемой в фут-фунтах, какую деньги, им принадлежащие, позволяют совершить, или, более приближенно, в лошадиных силах), он отменный хлебосол, а кроме того, две его дочери принадлежат к числу первых красавиц Едгин.
Должен сознаться, услышав это, я сильно заколебался и поинтересовался, благосклонно ли к нему относятся в лучшем обществе.
Разумеется, никто во всей стране не стоит так высоко в общественном мнении.
Он продолжал в том духе, что, судя по занятой мной позиции, можно подумать, что мой предполагаемый хозяин-хлебосол болен желтухой или плевритом, или же нищеброд-неудачник, и что я боюсь подхватить от него заразу.
Не боюсь я никакой инфекции, в раздражении парировал я, но я забочусь о своей репутации, и если мне становится известно, что некто растратил принадлежащие другим деньги, будьте уверены, я такого буду обходить за милю. Если же он болен или беден
Болен или беден! прервал меня лингвист, и страшное смятение отразилось на его лице. Так вот каково ваше представление о благопристойности! Вы готовы стакнуться с отпетыми уголовниками, а заурядную растрату считаете препятствием для дружеских взаимоотношений. Я не в состоянии вас понять.
Но я ведь и сам беден, воскликнул я.
И вы за это подлежали суровой каре и на совещании, где обсуждался ваш вопрос, этот факт едва не подвел вас под
наказание я лично считаю, более чем заслуженное, он был разгневан, впрочем, как и я, но королеву одолело любопытство, и она так хотела вас увидеть, что умолила короля даровать вам прощение и назначить пенсион ввиду вашей внешности, которая была сочтена достойной поощрения. Ваше счастье, что король не слышал всего, что вы тут наговорили, иначе он отозвал бы решение о помиловании.
Когда я услыхал эти слова, сердце мое упало. Я осознал, в каком безмерно трудном положении нахожусь и какие гибельные последствия меня ждут, если я попытаюсь пойти против установленного порядка. Несколько минут я оставался безмолвным, а затем сказал, что буду счастлив принять приглашение растратчика тут мой педагог просиял и объявил, что я разумный парень. Но чувствовал я себя неуютно. Когда он удалился, я попытался заново осмыслить разговор, но ничего не смог из него вынести, за исключением того, что он свидетельствовал о куда более серьезных извращениях, свойственных здешнему мировоззрению, чем я подозревал. Это привело меня в отчаяние, ибо мне невыносимо тяжко иметь дело с людьми, чей образ мыслей отличен от моего. Мысли мои блуждали, в голову взбредало то одно, то другое. Я думал о домике хозяина, о месте на склоне горы, где я, бывало, сиживал, и где меня впервые посетила безумная идея затеять разведывательную экспедицию. Казалось, уже годы и годы прошли с тех пор, как я отправился в путешествие!
Я вспоминал о приключениях в ущелье, о том, как я попал сюда, и о Чаубоке. Интересно, что Чаубок рассказал остальным, когда вернулся, если, будем надеяться, ничего плохого не случилось с ним на обратном пути. Он был не красавец напротив, он был на редкость уродлив; так-то оно так, а ведь и туго же ему, должно быть, пришлось. Спустились сумерки, дождь забарабанил по окнам. Ни разу еще не чувствовал я себя таким несчастным, за исключением разве что трех первых дней после отплытия из Англии, в течение которых я маялся морской болезнью. Я сидел, погруженный в печальные раздумья, пока не явилась Ирэм и не принесла зажженную лампу и ужин. Бедная девочка, она тоже была глубоко несчастна, ибо уже прослышала, что мне велено их покинуть. Она-то сочла, что мне предстоит навсегда остаться у них в городе, даже после того, как заключение мое закончится, и, полагаю, решила, что выйдет за меня замуж, хотя я никогда даже не намекал ей на такую возможность. Удручающе странный разговор с учителем, чувство безысходного одиночества и меланхолия, охватившая Ирэм, все это вместевзятое вогнало меня в такую тоску, что не описать словами, и в ней я пребывал, пока не лег в постель и не уснул.