Что случилось? спросил он. Тебе нехорошо?
Подойди ближе, сказала она.
Он подошел. Они посмотрели друг на друга. И, видимо, он понял; возможно, ждал этого.
Я знаю, кто тебе сказал, произнес он. Эти гиены, вынюхивающие падаль.
Я рада, что ты назвал ее падалью, сказала мать. Раз так, я спокойна ты не приведешь ее в наш дом.
То есть в твой дом.
Неважно. В дом, где живет порядочная женщина. Они глядели друг на друга; ровным больничным светом светила лампа. Ты мужчина. Я тебя не упрекаю. Я даже не удивлена. Я просто хочу предупредить тебя, пока ты не стал еще посмешищем. Не путай дом с конюшней.
С конюш ха! воскликнул он, отступил назад и распахнул дверь нарочито театральным жестом, напомнившим его отца. С вашего разрешения
Дверь он не закрыл. Мать сидела в подушках, выпрямившись, уставясь в темноту передней: она слышала, как он подошел к телефону, позвонил девушке и попросил ее завтра выйти за него замуж. Потом он снова появился в дверях.
С вашего разрешения, повторил он и все с той же напоминавшей
его отца театральностью закрыл дверь. Вскоре мать погасила лампу. В комнате стало уже светло.
И тем не менее на другой день они не поженились.
Я боюсь, сказала Эми. Боюсь твоей матери. Что она обо мне говорит?
Не знаю. Я никогда с ней о тебе не разговаривал.
Даже не рассказал, что любишь меня?
Какое это имеет значение? Давай поженимся.
И будем жить с ней вместе? Они посмотрели друг на друга. Может, ты поступишь на работу и мы снимем себе дом?
Зачем? У меня хватает денег. Да и дом большой.
Но это ее дом. Ее деньги.
Они будут моими, нашими со временем. Прошу тебя.
Пойдем танцевать, попробуем еще раз.
Разговор происходил в гостиной пансиона, где она безуспешно пыталась научить его танцевать. Музыка ему только мешала, эти звуки или, быть может, прикосновение тела Эми действовали на него. И он забывал даже те нескладные движения, которым выучился. Но он возил Эми в загородный клуб на танцевальные вечера; все знали, что они обручены. А она исчезала с другими мужчинами, пряталась с ними в машинах, стоявших на неосвещенной лужайке. Он пытался упрекать ее за это и еще за то, что она пьет.
Пей уж хоть со мной, говорил он.
Мы обручены. С тобой неинтересно.
Так, кивнул он с готовностью, как принимал любой отказ; потом вдруг замер и взглянул на нее. Что со мной неинтересно? Она слегка откинулась назад, потому что он схватил ее за плечо. Что со мной неинтересно?
Ой, вскрикнула она. Мне больно.
Знаю. Так что со мной неинтересно?
Подошла другая пара, и он отпустил Эми. Часом позже он вытащил ее, визжавшую и отбивавшуюся, из темной машины, проволок через опустевший на время перерыва танцевальный зал, где вдоль стен сидели одни дамы-провожатые, как зрительницы в театре, и, дотащив до стула, перекинул через колено и отшлепал. К утру они были уже в двадцати милях оттуда, в соседнем городке, и там поженились.
В то утро Эми назвала миссис Бойд «мама» в первый и в последний раз (если не считать еще того раза, когда это слово вырвалось у нее от удивления, быть может, смешанного с торжеством). Впрочем, в тот же день миссис Бойд, как полагалось, сделала Эми подарок брошь: брошь была старая, грубой работы, но дорогая. Эми отнесла ее в комнату, и он наблюдал, как она рассматривает ее лицо было холодно и непроницаемо. Потом она спрятала брошь в комод. Она подержала ее двумя пальцами над открытым ящиком, затем разжала пальцы и вытерла их о бедро.
Придется тебе иногда ее носить, сказал Говард.
О, я буду. Продемонстрирую, как я благодарна. Не беспокойся.
Вначале ему даже казалось, что ей нравится носить эту брошь. Потому что она стала надевать ее очень часто. Потом он понял, что вовсе ей и не нравилось, а были здесь месть и вызов: как-то она целую неделю закалывала этой брошью фартук. И она всегда надевала ее, когда миссис Бойд могла ее увидеть, всегда, когда они с Говардом собирались уходить и заглядывали к матери, чтобы пожелать ей доброй ночи.
Они жили наверху, и там же, год спустя, родился их ребенок. Они принесли его вниз, показать миссис Бойд. Та повернула голову, коротко взглянула на младенца.
А, протянула она. Насколько мне помнится, я ни разу не видела отца Эми. Впрочем, я не так уж много путешествовала поездом.
Ах, она старая., старая рыдала Эми, прижимаясь к Говарду. Почему она меня так ненавидит? Что я ей сделала? Давай уедем отсюда. Ты ведь можешь работать.
Нет. Она не вечно будет жить.
Вечно. До скончания века, лишь бы мне жизнь отравлять.
Нет, сказал Говард.
Через год ребенок умер. И снова Эми пыталась заставить Говарда уехать.
Все равно куда. Мне безразлично, как мы будем жить.
Нет. Я не могу ее бросить, прикованную к постели, беспомощную. А тебе надо снова бывать на людях. Танцевать. Тогда будет не так тяжело.
Хорошо, сказала она уже спокойнее. Придется. Иначе я не выдержу.
Он говорил «ты», она «я». Никто из них не говорил «мы». И вот вечерами по субботам Эми, нарядившись, надевала шубку, а Говард накидывал пальто иногда прямо на рубашку, закутывал шею шарфом, и они, спустившись вниз, останавливались перед дверью миссис Бойд, прощались с ней, и Говард сажал Эми в машину и смотрел, как она уезжает. А потом возвращался в дом, сняв туфли, прокрадывался наверх, глядя на светящиеся над дверью стекла, как бывало до женитьбы. Перед самой полночью, снова надев пальто и шарф, он крался вниз по лестнице, снова проходил мимо светящейся двери и ждал на крыльце, когда подъедет Эми. Они входили в дом и заглядывали в комнату миссис Бойд, чтобы пожелать ей спокойной ночи.