Он ушел, но заснуть не мог. Поэтому немного погодя он снял с лампы металлический абажур и взломал окно детской. Дверь, ведущая оттуда а комнату Энн, не запиралась. Энн спала. Луна к тому времени скрылась, и Роджеру не удалось разглядеть лицо жены. Двигался он бесшумно, но тем не менее разбудил Энн, та подняла на него глаза, однако не пошевелилась.
Никогда в жизни у него ничего не было, ровным счетом ничего. Единственное его воспоминание о матери это вкус шербета воскресным днем. Он говорит, у меня губы на вкус такие же. Он говорит, мои губы для него мать.
Она расплакалась. Плакала недвижная, голова на подушке запрокинута, руки под простыней. Роджер присел на краешек кровати и прикоснулся к Энн, и тогда она перевалилась на живот и с плачем уткнулась лицом к нему в колени.
Проговорили всю ночь до рассвета.
Прямо не знаю, что делать. Адюльтер не поможет мне да и вообще кому бы то ни было проникнуть туда, где он живет. Живет? Да он и не жил по-настоящему. Он Энн дышала ровнее, прятала лицо от мужа, но все еще прижималась к его коленям, а он поглаживал ее по плечу. Примешь меня обратно?
Не знаю. Он погладил ее по плечу. Да. Да, приму.
И вот опять акции машинописи пошли на повышение. Курс их подскочил в ту же ночь, как только Энн, выплакавшись, уснула, и дня три или четыре, без перерывов на ночь, держался на одном уровне, даже после того как Пинки сказала Роджеру, что телефон неисправен, а он нашел место обрыва проводов и знает, где лежат ножницы, которые перережут их еще раз, если понадобится. В деревню он вовсе не наведывается, даже когда его предлагают туда подвезти. Добрую половину утра проводит сидя у дороги, ожидая, чтобы кто-нибудь подбросил бы ему на обратном пути пачку табаку, сахар и прочее.
Поеду в деревню, а он тем временем возьмет да уберется отсюда, говорил Роджер.
На пятый день Эймос Крейн принес почту. В тот самый день, когда полил дождь. Было письмецо и для Энн.
«Мой совет ему явно не нужен, сказал себе Роджер. Не исключено, что стихи уже пошли».
И отдал письмецо Энн. Та сразу же прочла.
Прочтешь? сказала она.
Не хочется, сказал он.
Но акции машинописи в прежней цене, и вот, когда днем хлынул дождь, Роджеру пришлось включить свет. Дождь обрушился на дом с такой силой, что Роджер хоть и видел, как его пальцы тычут в клавиши (печатал он двумя или тремя пальцами), но ударов не слышал. Пинки не явилась, поэтому вскоре он прервал свое занятие, собрал на подносе обед, отнес наверх и оставил на стуле возле двери Энн. Сам же он не стал тратить время на еду.
Уже стемнело, когда Энн первый раз спустилась вниз. Дождь хлестал по-прежнему. Роджер увидел, что она, в дождевике и клеенчатой шляпе, быстрыми шагами пересекает комнату. Перехватил он ее в тот миг, как она открывала входную дверь, и в дом ворвался ливень.
Ты куда? сказал Роджер.
Она попыталась высвободить руку.
Не приставай.
Нельзя же в такую погоду выходить из дому. Ты зачем?
Не приставай. Прошу тебя.
Ей удалось вырваться, и она налегла на дверь, которую он придерживал.
Нельзя. В чем дело? Я сам сделаю, что надо. В чем дело?
Но она, не глядя на него, лишь вырывалась да дергала дверную ручку.
Мне нужно в деревню. Ну, пожалуйста, Роджер.
Нельзя.
На ночь глядя, да еще в такой ливень.
Пожалуйста. Пожалуйста. Он продолжал ее удерживать. Пожалуйста. Пожалуйста.
Он все ее удерживал, она отпустила дверь и пошла к себе наверх. А он вернулся к машинке ценностям, которые по-прежнему котировались исключительно высоко.
В полночь он все еще сидит за машинкой. На сей раз Энн облачена в купальный халат. Стоит в дверях, держась за ручку. Волосы распущены.
Роджер, говорит она. Роджер.
Он подходит к ней, достаточно проворно для толстяка, может, думает, что ей нехорошо.
Что? Что такое?
Она идет к парадной двери и распахивает ее настежь; в дом снова врывается дождь.
Там, говорит она. Вон там.
Что там?
Он. Блер.
Роджер оттаскивает ее от двери. Насильно впихивает в кабинет, затем набрасывает плащ, берет зонтик и выходит из дому.
Блер! окликает он. Блер!
Тут взмывают жалюзи в окне кабинета, где подняла их Энн; она же перетащила на подоконник настольную лампу и зажгла наружное освещение; и тут он видит Блера, стоящего под дождем, без шляпы, голубое пальтецо на нем словно нашлепнуто расклейщиком афиш, лицо обращено к окну Энн.
И вот вам опять, пожалуйста: лысый муж, сельский богатей, и парень-хват, поэт, разрушитель домашнего очага. Причем оба джентльмены, личности творческие; один не хочет, чтобы другой промок, а другого совесть не пускает разрушать очаг изнутри. Вот, пожалуйста: зелененьким шелковым дамским зонтиком Роджер пытается прикрыть себя, а заодно и поэта и тянет того за руку.
Дурак чертов! Заходи же в дом!
Нет.
Рука поэта чуточку поддается рывку Роджера, но сам он непоколебим.
Хотите утопнуть? Да заходите же, о господи!
Нет.
Роджер тянет поэта за руку, словно дергает руку мокрой тряпичной куклы. Потом оборачивается к дому и начинает вопить:
Энн! Энн!
Это она послала сказать, чтобы я шел в дом? говорит поэт.
Я Да. Да. Входите же. С ума вы, что ли, сошли?