Садитесь, говорит он.
Нет, говорит поэт. Слушайте, говорит, сегодня я поцеловал вашу жену. И еще поцелую, если удастся.
А-а! говорит Роджер. Похоже, он всецело поглощен набиванием трубки, ему некогда взглянуть на поэта. Садитесь.
Нет, говорит поэт.
Роджер раскуривает трубку.
Что ж, говорит, боюсь, из меня в таких делах плохой советчик. Я пописывал стихи на своем веку, но мне так ни разу и не удалось соблазнить женщину. Теперь он смотрит на поэта. Послушайте, говорит, вам нездоровится. Ступайте-ка в постель. Завтра поговорим.
Нет, говорит поэт. Я не могу ночевать под вашей кровлей.
Энн все твердит, что вы нездоровы, говорит Роджер. У вас на самом деле какая-то хворь?
Не знаю, говорит поэт.
Роджер усиленно втягивает в себя дым. Похоже, трубка у него плохо курится. Может, именно оттого он швыряет ее на стол, а может, он тоже, как и поэт, не лишен человеческих слабостей. Так или иначе, он швыряет на стол трубку, из нее прямо на бумагу высыпается горячий табак и разгорается вовсю. И вот вам, пожалуйста: лысый муж, поперек себя шире, поскольку хлеба и мяса он ест вдоволь, и пожиратель сердец, которому не мешало бы постричься, в голубеньком размахайчике вроде тех, что вместе с кружевным чепчиком надевали в старину дамы, когда, прихворнув, откушивали в постели.
Не многовато ли, черт возьми, вы себе позволяете? говорит Роджер. Живете у меня в доме, едите мой хлеб и преследуете Энн своими треклятыми
Правда, на том все и кончилось. Но даже и это для писателя, творческой личности, очень здорово; может, большего от них и ожидать нельзя. А, может, все кончилось потому, что поэт его и не слушал. «Его здесь нет, говорит себе Роджер: ведь, по его же признанию, он и сам когда-то сочинял стихи и, значит, видит поэтов насквозь. Он наверху, у двери Энн, преклонил колени перед дверью».
И долго еще Роджеру тоже не удается подойти к Энн ближе, чем на расстояние, отграниченное запертой дверью. Но это будет после, а пока Роджер с поэтом уединились в кабинете, причем Роджер все норовит заткнуть поэту рот и отправить его спать, а поэт ни в какую.
Не могу спать под вашей кровлей, говорит. Можно мне увидеться с Энн?
Утром увидитесь. Когда угодно. Хоть на весь день, если захотите. Перестаньте нести околесицу.
Можно мне поговорить с Энн? говорит поэт, словно изъясняется с кретином, понимающим только односложные слова.
Короче, поднимается Роджер наверх, передает все Энн, возвращается и опять садится за машинку, а затем сверху спускается Энн, и Роджер слышит, как она с поэтом выходит из дому. Чуть погодя Энн возвращается одна.
Ушел, говорит.
Вот как? говорит Роджер, будто не слышит. Потом вскакивает. Ушел? Это немыслимо в такую поздноту. Крикни, пусть вернется.
Он не вернется, говорит Энн. Оставь его.
Она поднимается на второй этаж. Когда следом за ней поднялся и Роджер, дверь была заперта.
А теперь вникайте тут вся соль. Он опять спустился в кабинет, вложил бумагу в машинку и принялся печатать. Сперва не очень-то у него ладилось, но к рассвету он тюкал по клавишам точно сорок кур, которым насыпали зерна в корыто из рифленого железа, а на столе росла гора исписанных листков
Двое суток он поэта не видел и не слышал. Но тот все еще не покидал городка. Его видел Эймос Крейн, пришел и сообщил об этом Роджеру. Похоже, Эймос забрел по делу, вроде ему что-то понадобилось: ведь только под таким предлогом можно было в те дни добраться до Роджера и что-либо ему сообщить.
Вашу машинку слыхать по ту сторону речки, говорит Эймос. Видел вчера в гостинице ту самую голубую хламиду, говорит.
В тот вечер, пока Роджер работал, вниз спустилась Энн. Она заглянула в кабинет.
Яс ним встречусь, сказала она.
Предложи ему вернуться, сказал Роджер. Скажи, что предлагаешь от моего имени.
Нет, сказала она.
И последним, что она слышала, выйдя из дому и часом позже вернувшись, поднимаясь по лестнице и запирая дверь (Роджер теперь ночевал на застекленной веранде, на солдатской койке), был стук машинки.
А жизнь шла по-прежнему, налаженно и счастливо. Виделись они частенько, иногда даже дважды на дню, после того как Энн перестала спускаться к завтраку. Но вот через день или два Энн спохватилась, что не слышит стука машинки, а может, спохватилась, что машинка больше не мешает ей спать.
Ты закончил? сказала она. Свою повесть?
О нет. Нет, повесть еще не закончена. Просто я решил передохнуть денек-другой.
Можно сказать, акции машинописи пошли в гору.
Акции повышались несколько дней. У Роджера появилась привычка рано ложиться и уже засыпать в постели на веранде, когда Энн возвращалась домой. Как-то вечером она вышла на веранду, где Роджер читал в постели.
Больше не пойду, сказала она. Боюсь.
Чего боишься? Разве тебе мало двоих детей? Даже троих, если считать и меня.
Не знаю. Лампа была настольная, и лицо Энн скрывалось в тени. Не знаю.
Он передвинул лампу, но Энн повернулась и выбежала, прежде чем свет упал на ее лицо. Роджер успел наверх как раз вовремя: дверь захлопнулась у него перед самым носом.
Слепец! Слепец! сказала Энн из-за двери. Уходи! Уходи!