Мне уж тут больше нечего и говорить; не стала ее и слушать тотчас же домой, ночью пошла. С той поры не была у них и не буду.
А внучка ваша очень больна? спрашивает матушка.
Не велика болезнь там, только велика Марусина тревога!
Что ж он, о детях своих, по крайности, беспокоится?
Кто, он? Вряд ли знает, что дитя больное; он никогда, я думаю, и не взглянет на него.
Не отрекайтесь от крови своей, родная, просит матушка, не чуждайтесь своей утехи!
Я также не без своего ума в голове! ответила на это Филипиха.
Пойду хоть я проведаю Марусю, говорю я матушке.
Иди, дочка.
Прихожу, она одна в хате сидит на лавке, качает больное дитя.
Здравствуй, мое серденько! бросилась к ней.
Здравствуй! Спасибо тебе, милая сестрица, проведала меня.
А что твоя говорушечка?
Она глянула на ребенка:
Все плачет, бедная.
Была у нас твоя мать, сестрица.
Что ж она? Как поживает?
Что-то на тебя разгневалась: сказала, не пойду больше в Любчики.
Как жаль, боже мой! промолвила Маруся.
Я уж больше об этом не стала и говорить.
Зашел у нас разговор про старинку, вспомнили прежнее, даже и детские наши годы и прежнее девичье беспечальное время.
Вот уж и вечер, а муж ее не приходит. И ночь наступила уж а он не приходит. Она ждет спокойно, терпеливо шелохнет где-нибудь она наклонится
в ту сторону, как что потянет ее туда. Опять все утихнет нет никого. Она даже не вздохнет и снова ожидает. Я и ушла, не видавши его, не воротился, а уж ласточки начали перекликаться.
Скажи моей матушке, что я приду к ней, как только ребенку будет полегче, просила меня Маруся, прощаясь.
Через несколько дней вдруг заболела вдова. Мы к ней, позвали всех знахарок и лекарок да никто не угадает хворости. «Ничего не болит», говорит; а сама все слабей и слабей становилась, пока совсем изнемогла, тогда уже слегла в постель. Лежала она суровая, мрачная. Маруся приехала с дитятею к ней; дитя еще не совсем оправилось, все еще кашляло. Памятно мне то время ночью не спим все, тихо по селу, только собаки порой залают и начнут выть. Закричит дитя Маруся, наклонясь, покачает люльку, а Филипиха блестящими очами всматривается, глядит на мать, на дитя. Она не спала все ночи, ни на волос.
Глядела все мрачней да суровей, пока стала меняться в лице; уж как Маруся ни угождала ей, ни припадала к ней мать ни разу не обласкала ее, не глянула нежно на дитя свое. Когда, бывало, Маруся, ласкаясь к ней, спросит: «Матушка! О чем печалитесь? Вы не заботитесь о своем здоровье?» она все слова принимает холодно. И последняя ее речь была: «Лучше, говорит, обиженному умереть, нежели с обидой на свете жить мучиться». И умерла.
XVIII
У Маруси не веселее в хате. Чайченко под забором подле корчмы часто день и ночь проводит. Без дела в шинке как сидеть? шинкарь ревнив и возьмет себе на ум. «Ну, давай водки!» и пьет с разными оборванцами, что все свое имущество переносили проклятому Гершку.
А у хмельного, вестимо, разум не тот: посмотрел, может, чересчур пристально на шинкарочку, вырвалось слово лишнее в разговоре с нею, кто-то любопытный и подхвати да расславь по селу, вот и пошли пересуды. Стали молодицы приставать тогда к Марусе с расспросами да жалостями, а старушки с советами: поверь да поверь моей старости, и мой таков был, да помогли добрые люди отшептали; на то наука! Только Маруся на все расспросы и советы одно знай говорит: «Он для меня добр, может, людям показалось так». И советницы и жалобницы, обидевшись, не стали ходить к Марусе: пусть ее терпит. И проведать никто не проведает. Мы с матушкой частенько идем, бывало, к ней старушка как посмотрит на Марусю, на ее дитя, как поплачет над ними, то будто ей легче станет, подумав, что и Катря так бы страдала.
Один раз иду я к Марусе тропинкою через огород это было в праздник, подхожу к хате, слышу звонкий хохот: что это у нее за гости веселые? Вхожу. За столом сидит Маруся, Чайченко и гости молодица и человек. Что за красавица эта молодица. Я ее тотчас же узнала, хоть никогда не видала прежде. Волосы из-под очинка черные, волнистые, лоснятся, румянец как заря так и пышет на белых да нежных щеках, алые губки все будто смеются, а в глазах так и потонешь, как в кипящей смоле смелая, веселая красота! Только брови эти, высокие, сросшиеся, похожи на вьющуюся черную змейку по белому челу, эти брови что-то недоброе пророчили. Рядом с молодицею, в тени от окна, сидел плечистый, приземистый человек с щетинистыми черными усами, смоляные волосы поседели у него прядями с левого виска черны, а надо лбом белые; он глядел исподлобья, вкось, словно подсматривал что своими злыми глазами.
Маруся встречает меня, уселись мы; я у нее спрашиваю тихонько: кто это у вас, Маруся?
Шинкарь с женою.
Давно это они ходят к вам?
Сегодня пришли в первый раз.
Что это вздумалось им?
Да шинкарь непременно захотел побывать у нас, познакомить свою жену со мною.
А ты к ним пойдешь?
Да еще не знаю. Яков не говорил ничего как он скажет
Спокойна, сердечная, точно она без забот по цветущему полю гуляет в тихий, теплый вечер.
Чайченко сидел с гостями, заметно, невеселый, вздыхал тайком. Шинкарь невзначай поглядывал на него неласков был его