Может, для чего другого, улыбнулся Андреян.
Ну и хорошо! Ну и дело! приговаривал Петр Митриев, потирая ладонь о ладонь. Волоки ее, снасть эту, к князю Пожарскому на Сретенку. А это вот в придачу, не в счет. Да не тебе, а Сеньке.
И старик взял со скамьи игрушку с вырезанным из жести шляхтичем и положил ее поверх рогожного кулька.
А это это что же это? недоумевал Андреян.
А это, тятя схватился Сенька, это, тетя, гляди!
Он взял в руки игрушку, и молодцы в кафтанах стали снова обколачивать прутья о шляхетскую спину.
Вот так штука! удивился Андреян. Ловко придумано! Главное дело ко времени.
Как? Ко времени? Это ты верно говоришь, кузнец, согласился Петр Митриев. Ко времени, очень даже ко времени!
Ну, Сенька, сказал Андреян, поклонись дедушке за добро, за ласку и за подарок. Скажи: спасибо, дедушка Петр Митриев.
Сенька снял свой колпачок с головы и низко поклонился приветливому старику.
Спасибо, добрый дедушка Петр Митриев! звонко выкрикнул при этом Сенька.
Ну-ну, сказал Петр Митриев, потрепав Сеньку по спине. Чего уж! Идите с миром.
И бородка у Петра Митриева затряслась, а морщинки снова к вискам лучиками разбежались.
Когда Андреян с Сенькой вышли на улицу, короткий осенний день уже был на исходе.
Купцы, грохоча тяжелыми засовами и пудовыми замками, запирали лавки. В рогожном кульке у Андреяна позвякивал металл.
Андреян и Сенька, поминутно спрашивая у встречных дорогу, вышли в охотный ряд и стали подниматься вверх, к Лубянской площади. Оба шагали молча. Когда поверх заборов и кровель показался золоченый крест на колокольне Введенской церкви, Андреян повернулся к Сеньке и молвил:
Вот видишь, Сенька, как это выходит: Москва, говорят, слезам не верит, а свет-то все-таки не без добрых людей!
ПОЧЕМ ДРОВА?
Выбежал Сенька ранним утром из избушки, видит всюду белым-бело.
Сенька сразу слепил снежок и запустил им в Жука. Пес увернулся, снежок пролетел мимо.
«Что, взял!» должно быть, подумал Жук и помчался вдоль тына, печатая лапами по свежей пороше.
А снегу легло, снегу!.. И по кровлям, и по карнизам Белый, чистый Однако на улицах, по которым проезжали крытые возки на полозьях либо тяжелые обозы, снег спустя несколько дней стал бурым и зернистым, как крупная соль.
Всю зиму Андреян колотил молотком по металлу в своей новой кузнице на Сретенке, в дальнем углу просторного двора. И верно, что Андреян в кузнице у себя ковал не печные ухваты. Другая теперь требовалась работа. Федос Иванович приказал огородить кузницу тесовым забором, чтобы ненароком чужой глаз не заметил, сколько сабель и бердышей выходило теперь из умелых Андреяновых рук.
На Сретенку из Зарайска и в Зарайск со Сретенки все время пробирались гонцы. И зарайский воевода князь Пожарский, сидя в Зарайске, хорошо знал, что творится в белокаменной Москве.
А Москва глухо клокотала. По-прежнему то в одном месте, то в другом возникали ссоры и стычки между москвичами и польскими захватчиками. Паны то запирались в Кремле, то скакали к московским заставам и метались как угорелые из одного конца города в другой. Паны догадывались, что в Москве готовится мятеж.
Москвичи, как раньше так и теперь, не давали шляхте спуску.
Стоило только бритоголовым, хохлатым панам показаться где-нибудь на рынке, как торговцы пускали им вслед ругательства.
Мясники, хлебники, шапочники и сукновалы, торговавшие на московских рынках, не стеснялись прямо в глаза называть панов плешатыми, короля их, в их же присутствии, честить старой собакой, а королевича Владислава собачьим сыном и щенком. Похоже было, что москвичи и в самом деле по доброй воле никогда не примут к себе этого щенка, навязанного русскому государству в цари. Все это было известно и князю Дмитрию Михайловичу, и он прислал сказать Федосу, что скоро будет в Москве.
Жду не дождусь, велел ответить князю старый приказчик. Все готово для твоей милости.
Спустя неделю конюхи перевели из Зарайска в Москву любимого коня Дмитрия Михайловича. Серый в яблоках жеребец фыркал на холоду, и пар клубами так и валил у него из ноздрей. Приняв его от конюхов, Федос Иванович сам поставил его в конюшню.
«Ну, князь теперь и впрямь скоро будет!» решил старик и не ошибся.
Стоял трескучий мороз. Деревья обросли инеем, как серебряной бахромой. Молочного цвета туман стлался по дорогам, и трудно стало разбирать, кто свой, кто чужой, кто стрелец с пищалью и кто мужик с посошком.
В тумане, не замеченный польскими дозорами, князь Пожарский, ведя за собой тысячное войско, подошел к Москве.
В город князь не вошел. Люди, которых он привел с собой, стали сами поодиночке, по двое, по три человека просачиваться в город. Глухими переулками, пряча оружие под полами зипунов, они пробирались на Лубянку, к Введенской церкви. Там, за церковной оградой, их поджидал Федос Суета.
Подходившие, разглядев в тумане за решетчатой оградой худого, как жердь, старика, останавливались.
В Зарайске, обращались они к Федосу Ивановичу, дрова по гривне с воза. Почем платят в Москве?
Дам с воза по пяти алтын, отвечал Федос Иванович, убедившись по этому заранее условленному разговору, что имеет дело с людьми князя Дмитрия.