А потом мы шли и шли, как в сказке, и на рассвете добрались до лагеря.
Лагерь! Теперь я настоящий партизан.
ТРЕВОЖНО... СМУТНО...
Лес спускался по склону откуда-то с вершины и уходил к подножию горы. Высокие буки внушали мысль о вечности. Их надежно укрывающие кроны шептались о чем-то, а внизу стояла сонная тишина.
Чтобы не скатиться во сне по склону, каждый из пятнадцати человек пристроился к какому-нибудь стволу. Только часовой бодрствовал. Мы приблизились тихо, и все же некоторые проснулись. Последовали молчаливые объятия, короткие расспросы. Мы валились с ног от усталости, да и проснувшиеся вскоре заснули опять, и лес погрузился в тишину... Кто-то шумно дышал во сне, но лес поглощал все звуки.
Моя усталость достигла такой крайней степени, при которой невозможно заснуть.
Значит, это лагерь... Никаких землянок, никаких деревянных домиков, никаких палаток. Голая земля, над головой цветной шатер букового леса. Партизаны улеглись на ветки и листья, под головы подложили рюкзаки, винтовки обхватили руками и ногами.
Можно ли выдержать такую жизнь? Пока еще сухо. А что будет, когда хлынут дожди и пойдет снег?
А может, так и надо? Вчера вечером один парень говорил мне, что биваки часто меняются и не должно оставаться никаких следов. Это я уже видел: стоило нам хоть ненадолго остановиться, замыкавший колонну заметал следы ветками. То же самое он делал и на ходу, когда мы оставляли следы на слое листьев. Мне припомнилась полицейская инструкция. Какие подробные указания по выискиванию следов она содержала! Коробка спичек в глухом месте, окурок первосортной папиросы (крестьяне курят дешевый табак или махорку), утоптанная трава, раздвинутая листва... Однако существовала и партизанская инструкция, которая предусматривала все мелочи: запрещалось рубить деревья вблизи расположения отряда, ломать ветки, бросать бумагу, косточки от фруктов и тряпки, даже плевать! Мы много шутили по этому поводу, иногда довольно неприлично, однако хорошо понимали, что таков закон нашей жизни.
Помню, как тщательно невольно! выискивал я доводы против солидных партизанских лагерей: мне необходимо было расстаться с некоторыми
своими иллюзиями, и сделать это надо было наиболее безболезненно. Человек щадит себя, скорее всего, свою веру, ибо не может жить без нее. И я постепенно обретал чувство реальности и чувствовал себя все более уверенно. Конечно, партизанская жизнь очень сложна, ее нельзя было постичь сразу, но я входил в нее...
И все-таки, может, эта таинственность, которой здесь все окутано, не вполне оправдана?
Полежав некоторое время на траве, я приподнялся и оперся на локоть, чувствуя скованность во всем теле. Некоторые из партизан, которых мы встретили в лагере, отправились на работу. Одни еще спали, другие чистили оружие, третьи тихо разговаривали, зажав винтовки меж коленей. Печать спокойствия (не нужно постоянно оглядываться, как в городе!) и какой-то расслабленности лежала на всем, что олицетворяло собой этот разбросанный бивак. Именно так «бивак», привал в пути, слово «лагерь» казалось мне здесь неуместным.
Какой-то смуглый до черноты партизан с помощью шила и дратвы чинил туристские ботинки. Когда наши взгляды встретились, он встал и подошел ко мне. Я уже знал, что это Митре, заместитель командира. Мне его показали издали утром.
Здравствуй, товарищ... Как мы тебя будем называть, а?
Андрей.
Ты это пока забудь. Вспомнишь, когда будешь жениться, то есть после победы. Ведь ты не женат? А здесь ты будешь носить партизанское имя.
Андрей и есть такое имя.
А почему Андрей? спрашивает он, будто обижаясь, что мое «крещение» произошло без его участия. Ну, ладно. Красивое имя. И другого Андрея в отряде нет.
Мы разговаривали непринужденно. Мне это нравилось, хотя и смущало немного: я еще не знал, какие отношения существуют здесь между бойцами и командирами.
Ну что, разобьем фашистских гадов?
Для этого ведь мы сюда и пришли!
Разобьем. Шкуру с них спустим!
Митре стал расспрашивать меня, чем я занимался, чтобы заработать на жизнь, что делал в нашей организации. При этом он соблюдал все требования конспирации. Узнав, что я был студентом, Митре дружелюбно рассмеялся:
Хорошо, ученый человек нужен всюду. Главное, чтоб ты действительно был нашим! и неожиданно спросил: А ты не пишешь ли немного?
Пишу, ответил я, делаю кое-какие заметки...
Неужели кто-нибудь рассказал ему, что я печатался? И тут я вспомнил, что два товарища упоминали о моем дневнике. Испытывая сильную неловкость (как бы он не принял меня за нового летописца Пимена!) и во избежание худшего, я показал Митре свою тетрадку. Это неожиданно усложнило дело.
Такие вещи запрещены! В его голосе послышались строгие нотки. Всякое бывает... Это может попасть к врагу, и он узнает наши имена, связи, людей, помогающих нам.
Но я не называю никаких имен, только инициалы!
А ты думаешь, враг настолько глуп, что не расшифрует их?
«Ни черта он не разберет», подумал я, а сказал другое:
Буду записывать только мысли и переживания.
Видишь ли, мысли, переживания это поможет врагу понять нашу психологию, узнать наше слабое место. Фактически, ты поможешь врагу бить нас...