Там же, на отдыхе, капитан Залонский однажды спросил:
Жменьков, ты любишь меня?
Я ответил без запинки:
Так точно, ваше благородие.
Когда мы вдвоем, можешь называть меня Всеволод Александрович.
Так точно, ваше Севолод Ляксандрович!
Ты знаешь, что командовать батальоном нелегко?
Так точно, ваше Севолод Ляксандрович!
Да, брат, нелегко, особенно когда бои и личный состав меняется. Приходят новые люди Я должен знать, кто они, чем они живут, о чем думают. Хороший командир тот, кто знает своих людей. Тогда он всегда может быть справедливым. Но у меня не сто ушей и не сто глаз. Ты должен помочь мне. Ты чаще бываешь с солдатами. Рассказывай, пожалуйста, мне, о чем они говорят между собой.
Я тут же вспомнил беседы, которые вел с солдатами Иван Свиридович. Никто меня не предупреждал, чтоб я держал язык за зубами, но я сам сообразил, что такие солдатские разговоры не для господского уха. Разве можно было рассказать господам о том, что говорили украинские хлопцы и Богдан Артемьевич!
В то же время мне хотелось остаться честным и правдивым перед командиром, который никогда не повышал на меня голоса. Как же совместить это солдатскую солидарность и преданность офицеру?
Капитан спросил:
Договорились, Филипп?
Я не смог ответить бодрым: «Так точно!» И он догадался, что меня смущает:
Эх, Жменьков, Жменьков, таиться начинаешь от меня. Хитрить. Нехорошо, брат, нехорошо. Кто на тебя влияет? Те дураки, которые считают, что офицер враг солдата. Ты можешь сказать, что я тебе враг?
Никак нет, ваше благородие!
Ну вот Я добиваюсь одного: чтоб так, как ты, думали все. Я командир, я хочу быть отцом солдатам. Как Суворов. Помнишь книжку о Суворове? Кто о вас позаботится, накормит, защитит от таких горячих голов, как ротмистр Ягашин? как бы вскользь напомнил он зимнюю историю.
Не будь капитан так добр ко мне, к солдатам, его упрек не так больно хлестнул бы меня по сердцу. В моем ответе, который не сам я придумал вычитал в книге, было искреннее чувство, но, конечно, была
и хитрость, желание поскорей закончить этот неприятный разговор:
Ваше благородие Севолод Ляксандрович, жизни не пожалею за вас!
Капитан усмехнулся:
Не жизни требую. Наоборот, берегу твою жизнь. Маленькой помощи прошу.
Умел барин повязку с души сорвать, чтоб душа была открыта, как рана: чуть прикоснись болит.
После того разговора я стал бояться слушать, о чем говорят солдаты, ожидая со дня на день, когда Залонский спросит, как я выполняю его поручение. Я мог рассказать о подвигах, якобы совершенных капитаном и мной. И хотя подвигов не было и рассказ мой был неправдой, ложью я это не считал. Все это скорей походило на детскую выдумку. Но врать, глядя в глаза человеку, я не мог. Меня было легко поймать, запутать. Поэтому я предпочитал вообще не прислушиваться к разговорам солдат, чтоб меньше знать. На мое счастье, Залонский ни о чем не спрашивал терпеливо ждал, когда я стану доносчиком.
Полк между тем снова вернулся на передовую. Немцы, вероятно, мстили за брусиловский прорыв. Эверт и Рагоза бесились от неудач на своем фронте. Хотя газеты сообщали о затишье на Западном фронте, я убедился, что газетам нельзя верить: косило у нас людей, словно камыш. Каждый день артналеты. Каждый день атаки и контратаки, смысла которых никто не понимал ни офицеры, ни солдаты. Людей не хватало, расширились мои обязанности. Связным между штабом и ротами я был все время. Но посыльным в штаб ходил редко. А в то жаркое лето Залонский стал меня часто посылать и туда. Это не за обедом сходить на кухню и не миски мыть, а боевое задание, и я любил такие поручения. Бывало, приходилось ползти и под пулями, перебегать под снарядами. В полку меня знали, встречали приветливо, адъютанты штаба почему-то называли меня Голубком.
Лети, Голубок. Привет твоему капитану.
Слушаюсь, ваш бродь! отвечал я бойко, не подавая вида, что эта детская кличка Голубок мне не нравилась, обижала.
Однажды, когда я, получив пакет, направился в штаб полка, в траншее меня догнал Иван Свиридович и попросил найти в оружейной мастерской ефрейтора Лизунова Савелия Гавриловича и передать ему подарок кисет с махоркой.
Кисет добротный, новый, кожаный; тогда все молодые офицеры и солдаты, кто мог, обзаводились такими, чтобы махорка, спички или кресало не сырели в окопах. Но я сразу догадался, что кисет не обычный, не просто так, да и не говорил Иван Свиридович раньше, что у него в полку есть друг. Когда это он его заимел? Новое задание и обрадовало и всполошило. Положил кисет за пазуху и почувствовал, что даже сердце громче застучало. Не терпелось взглянуть, что в кисете? Развязал шнурок и разочаровался. В кисете горсть самосада и сложенная книжечкой для цигарок фронтовая газета «Наш вестник».
Оружейная мастерская помещалась в сарае на краю села; найти ее не представляло труда рамы в окнах мастерских напоминали церковные кресты. Людей в мастерской было немного, и они мало походили на солдат: без шапок, без поясов, в кожаных замасленных фартуках. Против окон ближе к свету стояли станки, которые сразу привлекли мое внимание, потому что хотя за время моей фронтовой жизни я повидал немало разной техники, но такие станки встречал только в книжках. На полу навалено разное оружие: винтовки наши, немецкие, пулеметы станковые и ручные, и даже задрала хобот искалеченная мортира.