Может, пора уже домой, проговорил генерал, взглянув на солнце, а потом и на часы. По дороге доскажу.
Что вы, Филипп Григорьевич, дороги, пожалуй, не хватит. Доскажите тут. В лесу лучше слушается. Ведь самое интересное у вас, верно, впереди.
Может, не самое интересное, но были еще приключения. Что ж, если вы так хотите, давайте заготовим дров, чтоб костер потрескивал. А заодно и маленько разомнемся. А то затекли мои старые ноги.
Однако с земли он поднялся проворнее, чем мы, более молодые. Вооружился топором.
Притащили целую гору сучьев.
Весело полыхнуло пламя костра.
Правда, солдатом меня сделали не сразу. Я много дней болтался приблудным пареньком по солдатским землянкам. Обо мне, казалось, господа офицеры забыли.
На следующий день после ночного похода я ждал, что штабс-капитан Залонский позовет меня к себе, подбодрит и скажет, когда я вернусь домой. Но никто не позвал.
Самому идти в офицерский блиндаж было страшно. Я бродил по траншеям в надежде встретить Залонского, но тот как сквозь землю провалился.
Ротмистр Ягашин сказал на болоте: «Знаешь, что такое военная тайна? Держи язык за зубами. О том, что произошло в эту ночь, никому ни слова».
Но я не выдержал. Утром Иван Свиридович спросил:
Куда тебя таскали всю ночь?
И я рассказал правду. Я вообще не умел лгать. А солгать такому человеку все равно что дяде Тихону. А разве я не рассказал бы обо всем дяде, даже если бы усатый ротмистр мне пеклом грозил?
Иван Свиридович нахмурился, когда я рассказал о нашей вылазке на батарею:
И много порезали их, немцев?
Нет. Кажется, только одного. Он как закричал! Черкесы и убежали. Ротмистр ругал их. Называл трусами.
Мясник, сукин сын этот ротмистр, зло проговорил Иван Свиридович.
Я не понимал его злости.
Вспоминая предупреждение ротмистра
и свой разговор с Иваном Свиридовичем, я начал думать: домой меня не пускают потому, что я не сумел сохранить военную тайну, наказывают. Чтобы проучить. Могут совсем не пустить. А что сделаешь? От этой мысли у меня сжималось сердце. Ведь мать умрет с горя. Кто пахать будет, сеять?
В придачу к своим душевным мукам я почувствовал и весь ужас войны. До сих пор, несмотря на трезвую крестьянскую рассудительность, я все еще оставался мальчишкой-романтиком, которому хотелось подвига, славы
Немцы, видимо, решили отомстить за ночную вылазку русских, за страх, пережитый ими, и в обеденную пору, когда солдаты из окопов потянулись по траншеям к полевым кухням, начали сильный артиллерийский обстрел. Потом рассказывали полчаса стреляли. А мне, горемыке, казалось день и ночь: вокруг то светлело, то меркло. Молотили по земле как цепами.
Я тоже шел к кухне, когда разорвался первый снаряд. Меня, новичка, еще потянуло взглянуть где, как? Но кто-то из солдат схватил меня за ворот, затащил в узкую и глубокую боковую траншею. Траншея кончалась бревенчатым перекрытием в два или три наката. Но пока мы прибежали, в эту щель набилось людей как сельдей в бочке. Тогда тот же незнакомый солдат толкнул меня в яму от снаряда и поныне живет в армии убеждение, что снаряд никогда не попадает в старую воронку.
Над нами, казалось, раскалывалось небо, под нами судорожно вздрагивала и тряслась земля: песок, комки глины, щепки, какое-то тряпье, а может, части человеческого тела взлетали вверх и падали на нас, засыпали в яме живых. Я и теперь помню, какой смертельный страх охватил меня. До того я много разных страхов пережил, но такой впервые: казалось, что это конец, что я уже похоронен. Бежать? Попытался вылезти из ямы, скреб пальцами землю, до крови сдирая ногти. Но близкий взрыв отбросил назад, в могилу, и все перевернулось вверх дном: внизу небесная бездна, а надо мной земля, вся ее тяжесть. Земля забила уши, рот, глаза, и я ничего не слышал, ничего не видел и не чувствовал. Исчез даже страх; казалось, что уже нет спасения и нечего трепыхаться: лежи тихо, покорись неизбежному и жди, когда ангелы понесут тебя на небо, о таком счастье нам рассказывал в школе отец Евстафий. Но, вероятно, бог еще не хотел брать меня к себе, не заслужил я его внимания, и небо, серое, осеннее, долго, бесконечно долго низвергало на землю молнии и гром.
Когда вдруг стало тихо и послышался человеческий голос: «Живой?» мне показалось, что это спрашивают уже на небе, потому, что на земле сто лет не было такой тишины. Не сразу поверилось, что я живой. Поднял меня на ноги тот же солдат, что тащил за воротник по траншее.
Молись богу. Пронесло, сказал солдат.
Но бога в моей душе не было, там была пустота, темная и глухая, как бездонная яма. Оглушенный, душевно надломленный, я ходил как тень.
Под вечер хоронили убитых. На сельском кладбище версты за полторы от позиций. Отпевали покойников два попа в черных рясах. Дымили золотыми кадилами, нараспев произносили имена тех, кто лежал в гробах, не в таких, как делали в нашей деревне, из досок, а как ящики из шелевок. Гробы стояли возле длиннющей могилы. Я насчитал их девятнадцать. В одном из гробов покойник был накрыт белой простыней, потом рассказывали не нашли головы. В другом гробу я увидел того фельдфебеля, который вчера не верилось, что это было всего день назад, одевал меня в военное, а потом переодевал так почему-то захотелось офицерам.