Мне стало дурно. Отойдя от могилы, я сел под кряжистой сосной. Дальнейшее вспоминается как страшный сон. Не только то, что произошло в тот день, но и на следующий и, может, даже на третий. Все перепуталось в голове. Просветление пришло после слез. Ей-богу, не помню: на второй или на третий день залез я в узкую боковую щель, подальше от людей, подумал о своей несчастной судьбе, вспомнил мать, дядю и стало так жалко себя, что я захлюпал, как ребенок.
Там и нашел меня Иван Свиридович.
Ты чего?
До-до-мой хо-очу.
Почесал солдат затылок, вздохнул:
Домой, брат, и я хочу. Да слезами не добьешься своего. Пошли.
Привел к офицерскому блиндажу. К нашему счастью, штабс-капитан Залонский вышел сам. Иван Свиридович руку под козырек:
Ваше благородие, разрешите обратиться.
Я слушаю вас, рядовой Голодушка.
Не в пример другим офицерам Залонский умел слушать солдат вежливо, внимательно.
Почему этого мальчика не отсылают домой? Что еще от него требуется?
Штабс-капитан задумался нахмурил брови, прищурил один глаз, словно прицеливаясь.
Рядовой Голодушка, вы образованный человек, а ставите вопрос так, что я не только имею право но и обязан, да, обязан ответить просто: «Кру-гом! Шагом
арш!» Стоп! Я не делаю этого. Я объясняю: за свой патриотический подвиг Жменьков представлен к награде. Ни я, ни даже вы, Голодушка, не пойдете вручать ему награду туда, с усмешкой кивнул штабс-капитан на немецкие позиции. Надеюсь, теперь вам понятно.
Нет, упрямый солдат ничего не хотел понимать. Да и я, признаться, мало что понял из их разговора.
Значит, держим дитя по высочайшему указу? Пусть поплачет мать
Лицо штабс-капитан передернулось, словно кто-то невидимый стер с него доброту и сердечность.
Рядовой Голодушка, все мы служим богу, царю и отечеству. Солдат японской кампании Жменьков, дядя Филиппа, посылая племянника, думал о наших высших идеалах Он доверил нам племянника, солдатского сына, и мы позаботимся о нем Пусть у вас болит голова о ком-нибудь другом. Можете идти. А ты, Жменьков, останься.
Вот с этого момента я и стал солдатом. С того осеннего вечера. Залонский сделал меня своим денщиком. И сам умело, терпеливо, не торопясь, обучал, казалось бы, и не очень сложным, но, в сущности, довольно хитрым лакейским обязанностям, которые складывались веками. Панам я до того времени не служил работал на своей земле. Раза два помогал отцу, когда тот работал в имении на сенокосе или уборке хлеба. Но на нашего пана особенно не жаловались, говорили, что платит он лучше других. Правда, возмущение против панов мне доводилось наблюдать часто, были в деревне люди, которые не боялись говорить правду. В нашей же семье бунтарей не было. Наоборот, и бабушка, и мать, и отец, и особенно в школе учитель и поп учили верить в бога, уважать старших и богатых, делили людей только на добрых и злых. Один лишь дядя Тихон порою посмеивался над богом, над царем, но беззлобно, казалось, только для того, чтоб попугать бабушку: та крестилась и называла дядю безбожником, отступником, злодеем. Почему злодеем этого я никак не мог понять.
Работать я умел. Дома работа была тяжелая, особенно последний год. Потому денщицкая работа казалась почти забавой подмести, подать обед, вино, пришить подворотничок или пуговицу, отнести пакет, позвать кого надо. Сообразительности у меня хватало. Одним словом, Залонскому не потребовалось больших усилий, чтоб за какую-нибудь неделю, не больше, научить меня прислуживать ему и другим господам.
Красивый образованный офицер лаской покорил мое сердце. И спокойствием, внимательностью, хитрым умением разговаривать, как со взрослым, ему равным. Однако никогда не разрешал ни себе, ни мне переступить некую определенную границу между нами, которую он с первого же дня провел и которую я все время чувствовал. Но тогда эта граница мне казалась естественной: кто он, а кто я! Мог ли я даже подумать о том, чтоб равнять себя с ним!
А вообще, человеку немного надо, даже взрослому, не говоря уже о мальчишке, стоит тому, кто сильнее, кто выше его стоит, похлопать по плечу, сказать теплое слово, протянуть пряник и человек, если он не освободился от предрассудков социальных, религиозных, политических, готов тут же превратиться в лакея и преданно служить своему благодетелю.
А Залонский умел очаровать не только такого сопляка, каким был я! Как он это умел! Даже бородатые солдаты не могли устоять.
Я не сразу понял, что не он старший в батальоне, что командир подполковник Шувалов, а Залонский полковой адъютант, но жил в блиндаже первого батальона. Шувалов был глуховат после контузии, молчалив, всегда пьян, и вся власть в батальоне перешла в руки штабс-капитана. Его не боялись. Его любили. Солдаты любят «демократичных» офицеров.
Только Иван Свиридович сказал, когда я похвастался, что буду денщиком:
У него служить легко друг народа.
Но показалось мне, сказал с насмешкой. Хотя я тянулся к этому солдату свой человек, насмешка его не понравилась. Между прочим, как я теперь понимаю, Залонский старался увести меня из-под влияния рядового Голодушки. На третий день службы меня переселили из солдатской землянки в землянку каптенармуса и фельдфебеля. Они встретили меня враждебно, но вскоре изменили свое отношение. Когда я заметил, что и фельдфебель и унтера стали ко мне подлизываться, то грешный, каюсь через пятьдесят с лишним лет задрал нос. О доме вспоминал только по ночам, просыпаясь от сновидений, тогда сжималось сердце, охватывала тоска. А весь день в движении: носился, как белка, по траншеям, на КП, в склад, на кухню, постигал тонкости службы, ловко козырял офицерам, а обо всем остальном забывал влекла вся эта мишура, засасывало болото войны, мечталось о новых подвигах. Даже во время артиллерийских налетов больше не прятался, не дрожал. Залонский призывал к смелости и сам показывал пример. Надо сказать правду, трусом он не был.