По дороге пролетали вестовые, медленно тянулись тачанки, грохотали пушки, почти такие же, как те, немецкие. Пилипок подумал, что, возможно, сведения, которые он принес, подсказали нашим, что надо подтянуть батареи. Однако почему-то он не обрадовался этому, даже не очень заглядывался на тачанки и орудия. Его больше заботило, как бы, сидя на коне,
поправить оборы от лаптя, которые все больше и больше сползали. Оживился Пилипок, только когда приехали в местечко; хотя и въехали в него с другого конца, по другой улице, он узнал его: приезжал сюда на ярмарку вместе с отцом и дядей Тихоном. Кабанчика привозили сюда совсем недавно, за какой-нибудь месяц до того, как подошел фронт, кажется, на спас. Отсюда до их Соковищины близко верст десять-двенадцать, оттого все здесь казалось знакомым и родным неважно, что был тут всего два раза. Особенно защемило сердце, когда с узкой улицы выехали на площадь: тот же красный костел, те же лавки, двухэтажный белый дом гимназия, когда-то объяснил дядя Тихон. Площадь издалека напоминала ярмарку: множество повозок, лошадей, толпы народа. Только на ярмарке стояли возы, простые, крестьянские, с задранными вверх оглоблями, визжали свиньи, ревели коровы, и все вокруг пестрело от женских, девичьих платков, от ситца, бумазеи, которую евреи-торговцы раскладывали на столах. И пахло на ярмарке как-то особенно: сеном, дегтем, яблоками, булками, ветчиной.
Теперь на площади тачанок и телег было меньше, чем когда-то на ярмарке. И ни одной распряженной. Не торчали вверх оглобли, не пестрели платки; кое-где между серыми шинелями и шапками пламенел казачий башлык; совсем редко чернела или белела штатская одежда. Из бывших лавок солдаты выносили не ситцы, а мешки и ящики с патронами, грузили на телеги. К гимназии подлетали всадники, к железной изгороди было привязано, может, с полсотни оседланных коней. И пахло на площади конским потом и навозом.
Офицеры спешились. Пилипок тоже хотел слезть с коня. Им, офицерам, казакам, хорошо они ехали в седлах, а он, бедняга, изрядно-таки набил себе то место, на котором сидят. Но капитан Залонский сказал:
Посиди на коне, Жменьков, покажем тебя генералу в таком виде. Пусть полюбуется, каких героев рождает земля русская.
После этих слов мальчик стал догадываться, зачем его переодевали и переобували из солдатского снова в свитку и лапти. Однако почему его посадили на обозного коня без седла этого он не мог взять в толк. Правда, обида и оскорбление, которые всю дорогу терзали его сердце, словно потонули в омуте других чувств, а наверх снова всплыл мальчишечий гонор: сам генерал интересуется им! Застенчивый, тихий Пилипок еще вчера, наверно, умер бы от страха, скажи ему, что он должен говорить с генералом. Сейчас тоже сердце чуть быстрее забилось, но он даже сам удивился, что нисколько не робеет. А чего ему бояться? Ведь не ради забавы он перешел фронт.
Генерал долго не выходил. У Пилипка даже спина затекла. Солдаты-ездовые с любопытством смотрели на мальчика кто таков, зачем так долго сидит на коне перед крыльцом штаба? Подходили, пытались заговорить, расспросить. Пилипку хотелось поговорить с людьми, но казаки, охранявшие его, словно арестованного, пугали солдат генералом. И те тут же исчезали. «Подальше от греха», как сказал один. Никому не хотелось без надобности попадаться на глаза высокому начальству.
Наконец генерал вышел.
Сперва выскочил на крыльцо молоденький офицерик, маленький, юркий, как мальчик, и зычно скомандовал:
Смирно!
Площадь застыла. Казалось, даже лошади повиновались команде, перестали грызть удила, подняли головы.
Потом появился высокий седой старик с белыми усами, в мундире другого цвета, чем у офицеров, оплетенном серебряными «веревками», с орденами на груди и кокардой на фуражке точно такой, каким Пилипок и представлял генерала, словно видел его раньше. Потом подумал, что русский генерал чем-то похож на немецкого, которого вчера видел на поле. Генерал махнул белой перчаткой офицерик крикнул:
Вольно!
Кони фыркнули.
Следом за генералом вышли офицеры, много человек тридцать. Впереди, удовлетворенно улыбаясь, штабс-капитан Залонский. Генерал натянул перчатку и сквозь стеклышко, висевшее на цепочке на шее, взглянул на необычного всадника в свитке, с уздечкой через плечо. Усмехнулся. Прогудел басом:
Молодчина! И приветливо сказал: Здорово, герой!
Добрый день несмело ответил мальчик, но, вспомнив, как учил дядя и как солдаты обращались к офицерам, добавил: Ваше благородие
Здравия желаю, ваше превосходительство шипел сзади казак, подсказывая, как надо здороваться с генералом.
Генерал, вероятно, услышал, потому что снисходительно произнес:
Ничего, научится, и позвал Пилипка: Иди сюда.
Пилипок соскочил с коня и, приближаясь к крыльцу, сорвал с головы свой засаленный картузик, как всегда снимал его перед учителем и попом.
Генерал поманил его пальцем ближе к себе и, положив руку в перчатке на растрепанные
белые вихры, повторил:
Молодчина! Как имя?
Пилип Жменька ваше прево
Филипп Жменьков, поправил Залонский.
Молодчина, Жменьков! снова проговорил генерал.