Больше, видимо, ему нечего было сказать, он повернулся, бросил неизвестно к кому обращенные непонятные слова: «Разведка подтвердит ходатайствуйте перед ставкой о Георгии».
Ничего особенного не произошло, награды генерал не дал и даже ничего не спросил о немецких батареях, словно не ради этого Пилипок шел сюда, но он все равно обрадовался, взбодрился, забыл про обиду. И все, может, пошло бы хорошо, если бы вскоре господа его снова не обидели. Привели в комнату с решетками на окнах, и толстый офицер стал расспрашивать обо всем: и о батареях, и о дяде, и о том, сколько в деревне осталось людей, и какие погоны у тех немецких солдат, что стоят в Липунах, и о болоте, и о том пане, который хотел обмануть крестьян. Казалось, что такое любопытство должно было бы еще больше обрадовать мальчика. Должно было, если б если бы толстый спрашивал так, как ночью офицеры в блиндаже. А этот допрашивал, словно ничему не верил, словно перед ним был не свой, не русский, а какой-то немец, шпион. Одни и те же вопросы он задавал по пять раз, путал, будто умышленно сбивал с толку.
Хорошо, что в комнате сидел штабс-капитан Залонский. Правда, он молчал, а когда Пилипок смотрел на него, прося поддержки, отводил глаза, словно чувствовал неловкость. Это немного успокаивало Пилипка.
Когда они вышли, капитан тихо произнес:
Дурак.
Мальчик понял, что это о том, толстом, и снова приободрился, чувствуя к Залонскому любовь и уважение: есть и господа умные, хорошие. А может, он не из панов? Очень хотелось, чтобы такой человек был из крестьян. Чтоб был своим, как дядя Тихон. Штабс-капитан, казалось, почувствовал, что мальчик к нему тянется, захотел его наградить. И наградил щедро. Повел в лавку. Она осталась единственной на все местечко, и в ней можно было купить все, что требовалось господам офицерам и солдатам: иголку и коньяк, подкову и сукно на мундир.
Залонский сказал лавочнику худому, чисто одетому еврею:
Хаим, ты видишь этого мальчика?
Пане капитан, разве Хаим ослеп?
А ты знаешь, кто это?
Если он здешний и может сказать два слова, то я вам скажу, из какой он деревни.
В самом деле? Ты можешь узнать? удивился штабс-капитан. Скажи, Пилип, ему два слова.
Но мальчик не знал, что сказать, хотя здесь чувствовал себя смелее, чем в штабе, потому что лавочник не пан, а свой человек, крестьяне говорили ему «ты», ругались с ним и тут же мирились, били по рукам, когда сходились в цене.
У тебя есть сестры, братья? И где твой отец?
У меня есть сестры и брат. Младшие. И мать. А отец на войне. И обрадованный Пилипок повернулся к штабс-капитану: Эх, найти бы мне отца но тут же вспомнил иголку в стогу сена и осекся.
О, о! крикнул лавочник. Этот молодой человек либо из Паперни, либо из Соковищины. Если он скажет, что нет, пусть отсохнет мой язык
Пилипок нисколько не удивился, что местный человек узнал, из какой он деревни. А штабс-капитан был поражен:
Ты гений, Хаим. Ты мог бы стать великим ученым. Лингвистом.
Пане капитан, не смейтесь над бедным евреем. Гении в Петербурге и Москве. Может, они есть и в Париже. А я всю жизнь торгую селедками в этом вонючем местечке.
Знай же: этот твой земляк достоин носить самые лучшие сапоги, какие только есть в твоей лавке. На его ногу найдутся?
Если нужны сапоги, так будут сапоги.
Перегнувшись через прилавок, Хаим взглянул на лапти Пилипка, потом нырнул в узенькую дверь в задней стене лавки.
Впервые Пилипок остался с штабс-капитаном с глазу на глаз. И впервые перед человеком, который с самого начала нравился ему больше всех, он почувствовал неловкость, даже робость, хотя Залонский смотрел на него с доброй улыбкой.
Ты православный, Жменьков?
Да. Мы ходим в церковь.
Если у тебя будут спрашивать, почему ты перешел через фронт, отвечай: я шел за веру, царя и отечество.
За веру, царя и отечество, повторил мальчик.
Понимаешь смысл этих слов?
Понимаю.
О, ты толковый парень, Жменьков. Мы сделаем из тебя национального героя.
Пилипок тогда не совсем понимал, что такое национальный герой, но слово «герой» все же льстило ему.
Крестик у тебя есть на шее?
Крестика не было: крестик ему надевали только в те дни, когда мать или бабушка вели его к причастию.
Лавочник вернулся с сапогами, с чудесными, новыми, блестящими сапогами, главное, мужскими и как раз по ноге, словно лавочник снял мерку и за несколько минут сшил
на заказ вот глаз у человека! Такие сапоги даже жалко было обувать. Но штабс-капитан приказал переобуться. Хаим услужливо подал табуретку и тут же спросил:
А к сапогам, пане капитан, что? Камзол? Штаны? Мундирчик?
Пока ничего не надо. Пока! Нет, нужна еще одна вещь. Крестик. Нательный. Есть? Или твоя религия запрещает?
Хе! Плохая та религия, которая запрещает человеку торговать. Золотой?
Хаим! Ты же умный человек Кто из мужиков
Ай-ай-ай! Я таки плюхнулся в лужу. Господин офицер дал мне хороший урок.
Пилипок надел на шею маленький медный крестик, который, видимо, пролежал не один год и позеленел от времени.
Сапоги скрипели, как у того господина землемера, что в прошлом году перед войной обмеривал поля. Мальчик переступал с ноги на ногу и слушал скрип, как самую чудесную музыку. Одно лишь смущало: куда девать старые лапти? Капитан посоветовал выбросить.