Под кожухом, висевшим на гвозде, Андрей это только сейчас заметил образовалась лужица на полу.
Вот так, елки-веники, сказал Довбня, избегая глядеть на него. Такие пирожки. Андрей промолчал, и Довбня, сложив листок вдвое, положил его в ящик. Видел я этот партизанский схорон.
Какой схорон? спросил Андрей, хотя все уже понял, да как-то не верилось Житье-бытье старухи в оккупации казалось далеким прошлым. Можно ли было отыскать землянку в лесу, зимой? Когда же ты успел?
А зранку. Разбудил Владека, растолковал ему. Он с горя вроде поглупел, но главное понял. Место приметное, возле озерка расщепленный дуб в два обхвата. Отсюда десять километров на санях да два по снегу.
Невольное самодовольство и вместе с тем сочувствие отражалось на его грубоватом лице. Видно, ничего не дала находка, которая помогла бы отыскать хоть какой-то конец, тянувшийся к убийству, к истории с грабежом. Похоже, Довбня все еще пытался спасти лейтенанта.
Да, невесело усмехнулся Довбня. Один знакомый охотник говорил: не взял зайца, да видел. Будь доволен, что зайцы не вывелись.
Значит, безрезультатно.
Довбня вынул из ящика тонкого плетения цепочку, подержал за конец, опустил, и золотая вязь с шорохом упала обратно.
Завалилась в самом уголочке. Землей присыпало.
Обронил?
Может, и обронил.
А чья она, поди узнай.
У моего подозреваемого часов карманных никогда не было. Но это в общем ничего не значит. Есть кое-какие мыслишки.
Андрей не стал уточнять, кого старшина имеет в виду, а тот явно недоговаривал.
А пошукать бы не мешало. Тряхнуть бы избу.
Обыск?..
Хотя бы.
А если ничего не даст?
То-то и оно, сказал Довбня.
«Неужто в Степана целится? А больше как будто не в кого. Но тогда откуда эта нерешительность? Хотя»
Андрей понимал, дело сейчас
не в должности председателя, тем более что Митрич собирался на отдых. Оба они старик и Довбня прошли школу подполья, партизанили, и рука у Довбни не поднимется без твердой уверенности.
А все же?
Старшина словно бы колебался, стоит ли делиться секретами. Андрей-то сам подследственный, но, видимо, решив, что молчанием обидит лейтенанта, сказал:
В наших архивах ничего нет. Но история разгрома отряда с этим тайником, возможно, связана. Дал я запрос повыше, пусть покопаются в трофейных архивах, их только-только в порядок приводят, а вдруг мелькнет зацепочка. Просил поосторожней, без шума, не обидеть бы зазря человека Они там тоже Митрича знают. Но и правду тоже надо знать. Вот так Ты завтракал?
Нет.
Пошли, домашним борщом угощу. Или брезгуешь? Так мы народ простой. Не заскучал по домашнему харчу?
Андрей пожал плечами.
Когда последний раз мамка кормила?
Не помню и не до борщей мне.
Пошли, сказал старшина твердо, пошли-пошли, лейтенант.
Ах, как сладко и больно жалеть себя. Уже стал было совсем по-книжному как это бывает с героями на трудных поворотах перебирать напоследок собственную, скупую на радости, биографию. Почему-то вспомнились, в который раз, раздоры в семье. Тускло, с обидными подробностями, отложившийся в детской, еще нетронутой памяти дождливый вечер. Отец, собиравший вещи для новой жизни и любви, мать, покорно возившаяся у плиты, с сухими, давно отплакавшими глазами, и сам он, Андрюшка, на лошадке-каталке «Будешь его присылать ко мне. Сын есть сын, он за наши дела не отвечает» Колы в дневнике, прогулы и вызовы в директорскую И снова мамины глаза в слезах. И побег из дому, и возвращение в пустые стены. В пахнущую тошнотворным ладаном квартиру. Это он доконал мать. Помог Потом и отец вернулся, да было поздно. Рано или поздно за все расплачиваешься. Наверное, так Взвесить, осознать и осудить себя. И пожалеть, иначе кто ж тебя пожалеет.
А вот не дали.
В полдень заявилась Настя. И опять Андрей с трудом узнал ее: была она непохожа на ту разбитную бабенку, какой видел впервые с Довбней, и не та робкая, застенчивая, что приходила в клуб. Это была какая-то третья Настя, с посеревшим лицом, на котором пустовато синели глаза. С первых же слов их застлало туманом, и она, не здороваясь, сыпанула глуховатой скороговоркой, так что он не сразу разобрал, чего ей надо. А надобно ей было ни больше ни меньше, как его вмешательство в судьбу Коленьки.
Ты вофицер выкрутишься, начальство завсигда знайде дюрку у закони. А шо з Колей будэ, шо?!
Она упала головой на руки, вытянутые по столу, большие, крепкие, почти мужские руки, и закаталась из стороны в сторону.
Спомогай, родненький, спомогай, христа ради. Вы же обое под смертью ходылы, обое ж вы Спомогай!
Однако вспыхнула у них любовь! Пожаром. Напрасно он втолковывал Насте, что сам под арестом, уже сделал что мог. Она твердила свое, как помешанная: «Спомогай!»
Встать! крикнул он, чтобы хоть как-то привести ее в чувство. Чего ревешь, как по покойнику?!
Она притихла, моргая мокрыми ресницами, и лицо у нее было как у богородицы на иконе. Хоть сам плачь.
Кто у вас был тогда, кто? Кроме Степана?
На миг то ли ему показалось в лице ее мелькнул страх.
Кто у вас был? Чужой кто-нибудь. Не из поселка Я же знаю.
Она все качала головой, и глаза у нее стали, далекие, синяя му́ка и туман.