Все вышли, а Бабенко не трогался, стоял, опустив голову.
В чем дело, спросил Андрей, приказ не ясен?
Товарищ лейтенант, мне-то ладно, а он же один у матери Может, не поднимать бы шухеру
Научитесь говорить по-русски
Виноват, товарищ лейтенант.
Виноват не виноват, ни черта вы не поняли из того, что я вам сказал. Нагадили, взвод превратили в какую-то шпану. Оскорбили, обворовали человека заслуженного. Да еще мудрите, как бы выкрутиться
Тогда зачем же мне ехать? Все равно ж
Вот именно «все равно ж». Сидите там, пока не дам знать, хоть до второго пришествия. Может, как-то обойдется для вас, не знаю. А переигрывать поздно. Рапорт ушел. И ты уходи с глаз, смотреть тошно.
Бабенко поморгал растерянно, повернулся и вышел. Только дверь чуть слышно причмокнула, так осторожно он закрыл ее, будто оставлял в доме больного.
Андрей и впрямь прихворнул. Ломило виски, лихорадило. Он лег и укрылся шинелью, стараясь ни о чем не думать.
Не лежалось, не спалось.
На часах было девять, когда он встал и, кое-как напялив шинель, пошел к солдатам.
«Закрутится машина, не остановишь».
Была бы мать жива написал. Хотя может, оно и к лучшему меньше горя. А уж очень хотелось сесть и написать. Кому-нибудь. Отвести душу.
«Не повезло, ах, черт, как же не повезло. Не бегать уж теперь по институтским лестницам, как мечталось, сдавать экзамены. Сдал самый главный. Скоро и зачет получать. По всем правилам. Будь оно трижды проклято И этот поселок, притаившийся в снегах, и бандюги Неймется им всем Тайные сговоры, акты, пакты, стрельба, казни, обман»
Вдруг он ощутил себя маленькой букашкой, затерянной в этом жестоком огромном мире. Может быть, в голове еще бродила вишневка на спирту от щедрот старшины, старавшегося его как-то рассеять. Рассеял Все здесь стало чуждо ему, сам себе чужой
Скорее почувствовал, чем увидел, шелохнувшуюся тень за углом, привычно отпрянул к забору, рука за пазухой сжала рукоять пистолета. И в туже минуту подступила к горлу тупая злость.
Ты, лейтенант?..
Как видишь. Чего надо?
Что-то очень уж робко звучал голос Степы, замаячившего сбоку в темноте. В эту минуту хотелось, чтобы он кинулся, выстрелил или черт знает что бы сделал, зачем-то же поджидал.
«Уж я бы ему влепил и сразу бы все стало на место».
Видеть не вижу, а слышу хорошо Можно зайти к тебе, увидишь.
Мне не обязательно.
Мне тоже А зря серчаешь. Что это мы на расстоянии беседуем?
Подойди, разрешаю.
Степан хохотнул несмелым смешком, в котором прозвучало что-то похожее на горечь. Андрей все еще держал руку за обшлагом, посматривая в тот угол, откуда вышел Степан.
Ты не из пугливых.
Уже слышал однажды. В чем дело, опять беседы на тему мое твое и что такое демократия?
Степан не ответил, не спеша, точно на прогулке, поплелся рядом.
Слыхал, неприятности у тебя
Ты от Стефы? спросил наобум, не желая откровенничать со Степаном.
Неважно Был да ушел. У нас теперь так, не клеится Моя, конечно, вина Капризы всякие не терплю. И засмеялся колюче.
Однако, самомнение! Его вина Лишь на мгновение отпустило внутри, а потом снова навалилось. Ни к чему все теперь От Степана как бы исходил невидимый ток: стоило им встретиться, как оба начинали искрить. На этот раз искра погасла, едва вспыхнув.
Я к тебе насчет происшествия, сказал Степан. Виноват я. Так что не терзайся и сообщи куда следует
От неожиданности Андрей даже остановился.
Я, продолжал Степан покаянно, взбулгачил парней, ну, а они с хмелю-то не туда попали. Наши сельские, видно, струсили, а твои поперлись. Так что все равно я
Кончай истерику, сказал Андрей и почувствовал облегчение.
Все-таки прав он был в споре со своим помощником, было бы просто подлостью оговорить Степана перед Довбней. Сама мысль использовать малейшую возможность, отвести от себя удар таким образом была ему противна. Бог с ним, соперником. Наверное, не сладко ему потерять Стефку. Андрей уже чувствовал, что это так и что Степан храбрится, и ему даже стало жаль его.
Паршиво получилось, сказал он. Но уж в этом-то виноват я.
О гордыня Кого ему было больше жаль в эту минуту себя или Степана?
Теперь уж все равно. Мне отвечать. Так что скоро прощай, Ракитяны, а вы уж тут помиритесь, она славная девчонка, нельзя ее обижать.
Даже тошно стало от собственного великодушия.
Ты что сказал Степан дрогнувшим голосом и тотчас заговорил торопливо, взахлеб: Вали на меня, все вали. Может, все-таки учтут, я не откажусь. Мало ли что бывает по пьянке, почему ты, ты-то при чем?.. А Стефа что ж, лишь бы ей было хорошо, я тебя уважаю. Тебе плохо, и ей плохо будет. А у нас-то все равно разбито корыто, я ей все отпущу. И снова засмеялся, как бы пряча неловкость. У нас обычай такой отпускать, если вдруг передумала и с другим по-серьезному сошлась, не держать зла.
Да она перед тобой чиста!
Вообще да, да! Но такое уж правило, отвергнутый отпускать должен.
И было по-прежнему муторно от этих взаимных, наперебой, уступок. Неприятны были сумбурность Степкиных откровений и его, Андрея, самоотверженная попытка отступиться от того, на что он, собственно, уже не имел права. Скорей бы кончился этот никчемный разговор, остаться одному, никого не видеть, ничего не знать.