Елизавета Горская - Между строк и лжи. Книга 4

Между строк и лжи. Книга 4 Елизавета Горская

ГЛАВА 1

К концу февраля 1909 года Бостон погрузился в пронизывающий холод, от которого даже величественные дома на Бикон-стрит, казалось, дрожали под натиском ледяного ветра с залива. Низкое, свинцовое небо, словно грязное, нестиранное покрывало, тяжело нависало над городом, роняя то мелкую, колючую снежную крупу, то ледяной дождь, превративший тротуары в скользкие, предательские катки. Дни стали невыносимо короткими, а сумерки, серые и безрадостные, сгущались уже к середине дня, погружая город в долгую, холодную, почти непроглядную ночь.

В одной из малых гостиных особняка Сент-Джонов, той, что выходила окнами на пустынный зимний сад, леди Маргарет пила свой утренний шоколад. Комната эта, обставленная с той тяжеловесной, чуть старомодной, но такой основательной роскошью, что так удивительно точно соответствовала ее собственному непреклонному характеру и представлениям о фамильном достоинстве, была погружена в таинственный полумрак. Тяжелые, массивные портьеры из темно-вишневого бархата, подбитые плотным шелком в тон, были плотно задернуты, решительно отсекая внешний мир с его докучливой непогодой, городской суетой и теми неприятными веяниями нового века, которые леди Маргарет так старательно пыталась не впускать ни в свой дом, ни в свою жизнь.

В высоком камине из резного каррарского мрамора, привезенного когда-то еще дедом ее покойного мужа из самой Италии, весело и даже как-то вызывающе потрескивал огонь, словно насмехаясь над стужей за окном. Его теплые, живые, пляшущие блики отбрасывались на идеально натертый до блеска полированный паркет из темного дуба и на шелковую, чуть выцветшую от времени обивку старинных кресел, придавая комнате тот особый уют, который так ценила хозяйка дома. Воздух был почти неуловимо наполнен тонким, горьковатым ароматом дорогих гаванских сигар несомненно, наследие вечернего визита кого-то из многочисленных деловых партнеров ее сына, Николаса, и едва ощутимым, нежным, но настойчивым запахом свежесрезанных фиалок. Эти скромные, но такие любимые леди Маргарет цветы всегда стояли в высокой, массивной серебряной вазе фамильной работы на небольшом столике из редкого палисандрового дерева, словно хрупкое напоминание о быстротечности весны посреди этой долгой, суровой зимы.

Сама леди Маргарет, облаченная в строгое, но безукоризненно сшитое утреннее платье из плотного темно-синего шелка, почти черного в густых тенях гостиной, с высоким, туго накрахмаленным кружевным воротником, который не только придавал ее облику некоторую старомодную строгость, но и деликатно скрывал те мелкие предательские морщинки, что уже обозначились на ее все еще гордо поднятой шее, сидела в своем любимом вольтеровском кресле у самого камина. Ее спина, прямая и гибкая, как у юной девушки, не касалась резной спинки кресла привычка, выработанная годами самодисциплины и сознанием собственного достоинства. Ее седые, некогда пепельно-русые волосы, теперь отливающие благородным серебром, были безукоризненно уложены в высокую, сложную прическу, скрепленную несколькими тяжелыми шпильками из старинной слоновой кости, а на тонких, холеных пальцах, унизанных фамильными перстнями, особенно выделялось кольцо с крупным, глубокого синего цвета сапфиром, окруженным мелкими бриллиантами.

Она медленно, почти нехотя, помешивала маленькой серебряной ложечкой горячий, густой шоколад в тонкой фарфоровой чашке с изящно выведенным золотом гербом Сент-Джонов. Ее лицо, обычно такое спокойное, такое властное и непроницаемое, сегодня, однако, выражало легкую, едва заметную тень озабоченности, которая не укрылась бы от внимательного наблюдателя, если бы таковой осмелился нарушить ее утреннее уединение. Причиной этой мимолетной, но оттого не менее неприятной озабоченности была мисс Женевьева Кавендиш, ее будущая невестка, девушка, на которую леди Маргарет возлагала столько надежд и которая, увы, в последнее время все чаще давала ей повод для скрытого беспокойства. Мисс Кавендиш сидела напротив, в другом кресле, обитом шелковым дамаском нежного, бледно-золотистого оттенка, и, как всегда, была самим воплощением изящества, безупречного вкуса и того дорогого, но неброского шика, который так ценился в высшем бостонском обществе.

Ее утреннее платье из мягчайшей шерсти нежного лавандового оттенка, искусно отделанное тонкими кремовыми кружевами ручной работы и узкими

атласными лентами в тон, выгодно подчеркивало ее хрупкую, почти девичью фигурку и тот особый, золотистый отлив ее густых, шелковистых волос, уложенных в сложную, но казавшуюся такой обманчиво естественной прическу, над которой, несомненно, не один час трудилась ее французская горничная. В тонких, унизанных скромными жемчужными колечками пальцах она держала маленькую, изящно вышитую бисером сумочку, а на коленях, поверх шелестящей юбки, лежал нераскрытый томик стихов лорда Теннисона непременный атрибут благовоспитанной девицы, демонстрирующей свою приверженность к изящной словесности.

Внешне она казалась совершенно спокойной, почти безмятежной, ее миловидное личико выражало лишь кроткую внимательность к словам будущей свекрови. Но леди Маргарет, с ее острым, как скальпель хирурга, проницательным взглядом, не могла не заметить той едва уловимой, почти лихорадочной нервозности в том, как девушка то и дело теребила шелковую бахрому на своей сумочке, и той легкой, но такой явной тени усталости, что залегла под ее большими, по-детски наивными серо-голубыми глазами, обрамленными густыми золотистыми ресницами.