С каждой упавшей каплей перед ее глазами разверзается бездна невообразимого кошмара. Кровь превращается в скопление живых, извивающихся змей, каждая из которых не больше мизинца, но с выражением ярости, достойным обитателей ада. Змеи, будто одержимые бесами, впиваются своими крошечными, но смертоносными зубами в нежную кожу Елены. Адская боль, словно раскаленное железо, пронизывает ее насквозь, выжигая не только плоть, но и душу. Елена застывает в безмолвном ужасе, стиснув зубы до хруста, чтобы не выдать ни единого стона, ни малейшего признака слабости.
Багровое зарево, похожее на распоротое брюхо небесного чудовища, разгорается за неприступными стенами Кремля, жадно облизывая зубчатые башни языками адского пламени. Небо, еще недавно бледное и зимнее, теперь истекает кровью, отражаясь в замерзшей глади Москвы-реки и превращая ее в багровую ленту, опоясывающую город страха.
Море факелов колыхается внизу, неистовое и зловещее, будто вырвавшийся из преисподней сонм демонов. Каждый огонек глаз, горящий ненавистью, каждая искра частица расколотой души. Дым, густой и едкий, пропитывает воздух запахом гари и отчаяния, оседая на лицах толпы пеплом рухнувшей надежды.
Голоса, хриплые от крика и промерзшие до костей, сливаются в единый первобытный вой. В нем слышатся стоны голодающих, проклятия обездоленных, шепот безумия, рожденный в темных углах человеческой души. Этот зловещий гул проникает в мозг, под кожу, заполняя собой все пространство, лишая рассудка и воли. Кажется, сама земля дрожит под натиском этой неукротимой ярости.
Толпа, обезумевшая от горя и отчаяния, напоминает живой, пульсирующий организм,
ведомый лишь инстинктом выживания и жаждой мести. В глазах лишь отражение пляшущего пламени и звериная злоба. Лица, искаженные гримасой ненависти и жаждой возмездия, кажутся масками, надетыми самой смертью.
Эти люди движутся как одно целое, не замечая преград и сметая все на своем пути. Топот тысяч ног устрашающей поступью самой судьбы отдается гулким эхом в узких переулках. Они требуют жертвы, требуют искупления за годы страданий и унижений. Каждый крик, сорвавшийся с их пересохших губ, полон первобытной ярости и безысходности.
Их крики погребальным звоном разносятся над заснеженной Москвой и проникают в самые отдаленные уголки, вызывая леденящий душу страх. Слова, сорвавшиеся с губ обезумевшей толпы, просты и беспощадны, как приговор:
«Кровь за кровь! Смерть тиранке!»
Оторвавшись от этого жуткого зрелища, Елена всеми силами старается унять дрожь и спешит укрыться в своих покоях. Ей чудится, что за каждым углом, в каждой тени притаилось нечто зловещее, готовое в любой момент наброситься на нее, истерзать в клочья.
Она в ужасе останавливается в центре покоев и с непониманием смотрит на огромное старинное зеркало, занимающее всю стену от пола до потолка. Его поверхность, обычно отражающая свет, сейчас кажется черной, как бездна, и зловещей.
Елена невольно приближается, завороженная и испуганная одновременно. И то, что она видит в этой зловещей зеркальной глубине, повергает ее в еще больший ужас, парализует волю и разум.
В отражении она видит себя, но не такую, какая сейчас, а свою состарившуюся копию: старую, иссохшую ведьму, чья кожа похожа на пергамент, натянутый на кости. Седые, спутанные волосы свисают неровными прядями, обрамляя лицо, изрытое морщинами, словно сетью трещин на древнем надгробии. Но самое страшное глаза. В них нет ничего человеческого, лишь горящие угли ненависти, красные от вечного пламени ада.
В костлявых руках, дрожащих от неистовой энергии, страшный двойник сжимает свиток. От пожелтевшего пергамента веет могильным холодом, который проникает под кожу и замораживает кости. Елена узнает этот документ это родословная ее сына Иоанна, написанная красивым почерком. В нем указано его право на престол и родство с великими Рюриковичами. Каждая буква частица будущего ее сына, его власти и судьбы.
Ведьма окидывает Елену взглядом, полным презрения, и ее губы искривляются в усмешке, обнажая жуткий частокол гнилых, почерневших зубов, словно вырванных из челюсти давно погребенного мертвеца. От ее дыхания веет могильным холодом и тошнотворным запахом разлагающейся плоти запахом смерти, пропитавшим ее до костей.
И вот начинается ритуал осквернения.
Костлявые пальцы смыкаются на пергаменте свитка. Старая иссохшая кожа на руках натягивается, как на мумии, и трескается, обнажая сеть черных пульсирующих вен. Ведьма рвет свиток медленно, на мелкие неровные клочки, наслаждаясь действом, будто отдирая куски живой плоти.
Каждый раз, когда рвется бумага, слышится шепот, проникающий ледяными иглами в самое сердце. Шепот превращается в грозные проклятия, которые отравляют душу и лишают рассудка.
Голос старухи звучит как скрежет трущихся друг о друга костей, как предсмертный хрип повешенного, как вой ветра в пустых глазницах черепа:
«Твоя кровь моя плата, твоя надежда моя пища» шипит она, и эхо ее слов дрожит в воздухе.
«Ты не сможешь спастись, даже если будешь молиться», добавляет она с усмешкой, и в этом звуке сквозит зловещая радость.