да, это шутка! Иначе быть не может!
Шутка?
Сердобов, красный, раздутый, налитый бешенством, сунул ей под нос какое-то письмо.
Шутка! Это тоже шутка? Ха-ха! Читай, подлая, читай! Будешь со мной спорить?
Рука Сердобовой дрожала, в глазах рябило. Она плохо понимала смысл этих строк с их многоточиями и восклицательными знаками. Но отдельные слова она все-таки поняла.
«Поцелуи твои, Мишель!..» «Жажду ласк» «Приходи Стас уезжает блаженство»
Слова все такие простые, что, вместе они или отдельно взятые, все равно понятны.
Быть не может! тихо охала Сердобова. Юзефа такая почтенная женщина. Это безумие. Это просто минутное увлечение, она потеряла голову. Ну, просто ошалела баба, а теперь, наверное, сама мучается.
Это она-то мучается? Это у нее-то минутное увлечение? Ха-ха! Вот тебе минутное увлечение! Вот тебе
Он стал выгребать из ящика целые кипы писем разных размеров, разных цветов и фасонов. И все они летели прямо на грудь, на колени испуганной Сердобовой, падали на ковер, рассыпались веером по дивану.
Вот тебе минутное. Десять лет твоя Юзька живет со мной. Десять лет! Вот тебе, получай!
Господи, Господи! Юзя, Юзя! Несчастная Юзя!
Несчастная? ревел красный Сердобов. Молчи, дурища! Развратница твоя Юзька! Вот ее чулки вот ее корсет вот ее лента вот
Кружева, тряпки, кусочки, обрывки, ленты летели на ковер.
Так она любила тебя! Любила тебя! Десять лет любила тихо заплакала Сердобова.
Любила?
Сердобов подбежал к жене и со всей силы потряс ее за плечи.
Я тебе покажу, подлая, как она любила! Я тебе покажу! Это что? Это что?
Теперь он не швырял. Теперь он медленно переворачивал бумажки с гербовыми марками.
Счет от портнихи счет от портнихи, итого восемьсот рублей Брошка полторы тысячи шелковых чулок на сорок два рубля счет от портнихи счет за шляпу девяносто счет от портнихи духи и перчатки портьера в гостиной
Тут Сердобова вскочила. Шурша, соскользнули с нее письма и легли кольцом вокруг ног.
Портьера в гостиной?! воскликнула она, вся бледная, со сверкающими глазами. Портьера в гостиной! Так вот откуда у нее портьера в гостиной!
Ага! Ага! торжествовал муж. Теперь чувствуешь! Ага! Вот тебе твоя Юзька!
Душа у Сердобовой была мужественная и многое могла вынести. Но портьер она не преодолела. Может быть, оттого, что они были гипюровые и ручной работы Портьер она не преодолела.
Сетафре! вздыхают приезжие. А почем у вас в городе масло?
Потаповна
Кастрюли не чистятся, сор лежит в углу за печкой и не выметается. В дверь с черной лестницы часто просовываются бабьи носы, иногда по два и даже по три носа разом, и таинственно шепчутся.
Не тревожимые мокрой шваброй тараканы собираются густой толпой около крана и озабоченно шевелят усами.
Старая лиловая собака, видавшая лучшие дни и сосланная на кухню за старость и уродство, печально свесила правое ухо и так и не поднимает его, потому что всем своим собачьим существом предчувствует великие события.
А события, действительно, надвигаются.
Властительница всех этих кастрюль, и сора, и тараканов кухарка Потаповна собралась замуж.
И об этом ясно свидетельствуют не сходящая со стола наливка и нарезанный ломтиками соленый огурец.
А вечером приходит «он» жених.
Он седой, с плутоватыми глазками и таким красным носом, какой бывает только у человека, хватившего с мороза горячего чаю, и то лишь в первые пять минут.
Потаповна к приходу жениха не наряжается, потому что свадьба дело серьезное, и кокетство тут не к месту.
Она человек опытный знает, что когда нужно. Ей самой давно шестой десяток. Даже видеть стала плохо, так что приходится носить очки, которые она не без шика подвязывает розовой тесемкой от старого барынина корсета.
Голова у нее круглая, как кочан, а сзади, в самом центре затылка, торчит седая косичка, будто сухой арбузный хвостик.
Потаповна девица, но не без воспоминаний. Одно воспоминание живет у сестры в деревне, другое учится у модистки. А над плитой висит старая солдатская фуражка, лет пять назад украшавшая безбровую солдатскую харю. А еще недавно, глядя на эту фуражку, вдохновлялась
Потаповна и рубила котлеты с настоящим темпераментом.
Теперь не то. Теперь брак. Венец. Любовь прочная, законная и признанная. До гроба.
Посуда убрана кое-как, с грехом пополам; на столе самовар, наливка, огурец.
Лиловая собака тихо шевелит опущенным ухом. Предчувствует события.
Влюбленные воркуют.
Я барыне говорю, рассказывает Потаповна, подарите вы мне, барыня, к свадьбе-то грипелевое платье. Ладно, говорит, подарю. Барыня-то добрая.
Платье? шевелит жених мохнатыми бровями. Платье что! Много ли с платья корысти. Лучше бы деньгами дала. А платье тоже, говорят, может из моды выйти.
Ну, это тоже какое попадется. Вот была у меня муровая юбка, восемь лет носила, и хоть бы что. Ни моль ее не брала, ни что. Чем больше ношу, тем больше блестит. Маньке отдала донашивать, а она так из моды и не вышла.
Капитал лучше. Ежели у хороших господ жить, много можно отложить на книжку. А? Так я говорю, Авдотья Потаповна, али нет?
Скопить, конечно, можно. А только что в этом хорошего? Копишь, копишь, выйдешь замуж, помрешь ан все мужу в лапы. Тоже и об этом подумать надо.