То и дело к матери подходили известные литераторы, актеры, критики. Алексей слышал все комплименты, которые они расточали по адресу его матери, и готов был плакать от восторга. Он широко улыбался и не мог скрыть своего счастья. Юля тоже была очень довольна и ничуть не раскаивалась, что из-за этого задержалась на несколько дней. Только Александра Леонтьевна не могла скрыть своего разочарования: она так и не дождалась слов, которых так ждала. Никто не предложил ей постановку драмы или хотя бы публикацию ее.
За ужином она сидела рядом с Эйзеном. О многом они оживленно говорили. Он записал ее адрес и обещал прислать сборник «Васильки», где помещена его вещь. Но говорил он только о себе. Как она и предвидела, из всего этого шумного оживления, поднявшегося вокруг ее чтения, практического ничего не вышло, и она осталась бы при печальном интересе, если бы заранее не заручилась содействием Михайловского. Вот кто ей поможет. Так думала Александра Леонтьевна, уходя из гостеприимного салона. Восторженные слова ничего не стоят, в столицах ими научились бросаться, никому не отдавая за них отчета. Она ждала совсем других слов. И не дождалась. Но она не стала говорить об этом с Алексеем и Юлей. Пусть они считают, что вечер закончился ее триумфом. От этого никто не пострадает. А может, действительно кто-то заинтересуется ею как драматургом...
На другой день в вестибюле Малого театра Гарин-Михайловский познакомил ее с Карповым, которому она вручила обе свои драмы. Михайловский обещал сходить 5 января к Карпову, узнать о судьбе пьес и написать ей в Самару. Потом, если понадобится, передать их Яворской, или в комитет при Императорских театрах, или в цензуру. Николай Георгиевич с большой готовностью взялся хлопотать о ее пьесах. Поэтому о деньгах она ни слова ему не сказала. Дни ее проходили в беготне по редакциям. В письмах Бострому она регулярно сообщала о своих успехах и неудачах, информировала его о жизни их ненаглядного Алеши, который незаметно для них стал совсем взрослым.
«...Вчера ходила в «Мир Божий». Там мою «Пыль» не приняли. Отнесла ее в «Ниву» и хочу сейчас написать Эйзену о ней...»
Алексей Толстой и Юля уехали на каникулы в Самару, а Александра Леонтьевна все еще оставалась в Петербурге, пытаясь пристроить некоторые свои вещи, среди которых были и рассказы для детей, детские пьесы, драмы, повести. Но мало что удовлетворяло из ее вещей столичных издателей и постановщиков. Много огорчений она испытала при встречах и разговорах с этими людьми, у всех был свой круг авторов, и она, как ей казалось, никак не могла войти в этот круг. Ведь многие же хвалят ее повесть «Сестра Верочка», а вот поди ж ты, никто не берет, обещает издательница Попова, но кто ж ее знает... А между тем Александра Леонтьевна вложила в эту повесть свои заветные мысли и чувства... Вере семнадцать лет, Соне, от имени которой рассказывается эта печальная история, шестнадцать, а легкомысленной, веселой хохотунье Кате тринадцать. Разные у них были гувернантки, но пришел срок, и отец решил, что воспитывать младшую сестру будет Вера. «Это великая задача, Соня, отвечать за чужую душу. Для того, чтобы воспитывать человека, надо самому быть хорошим, очень хорошим. Надо совершенствоваться. Надо истреблять в себе все дурное и развивать хорошее. Надо следить за собой», с этими словами Вера приступила к исполнению своего долга. Вера и Соня подолгу перед сном разговаривали о Кате, о ее характере, ее будущности, о своих характерах, о самоусовершенствовании, о добродетели и пороке. Еще и раньше Соня обратила внимание, что во всех сказках Веры, которые она рассказывала своим младшим сестрам, «героиня всегда стремилась к правде и добру и боролась со злыми гениями». А теперь Вера все чаще задавала себе вопрос: «Для чего жить?» Соня мало задумывалась над своим будущим: «Высшее назначение женщин это семейное счастье и воспитание детей». Нет, возражает Вера, смысл жизни в том, чтобы что-нибудь сделать в своей жизни. С нетерпением ждут сестры приезда своего кузена, уж он-то все им расскажет о смысле жизни. Но он сразу же потускнел, когда задали ему вопрос о целях жизни:
«...Такие вещи каждый человек решает сам для себя». Такой ответ не мог удовлетворить взыскующую душу Веры.
Вера надеялась по душам поговорить с Гришей, студентом, взрослым человеком, ей казалось, что он будет «вести таинственные разговоры по ночам», «изрекать истины», которых так жаждала ее душа, а он оказался хорошеньким херувимчиком, который весело мог рассказывать анекдоты о студенческих пирушках, о профессорах-чудаках, а вопросы человеческого бытия в высшем их проявлении его совсем не интересовали. «Гриша очень скоро освоился с нашим домом и сделался всеобщим любимцем. За обедом, за чаем, за завтраком, когда вся наша семья сходилась в столовой, он был центром, на который были устремлены все взоры. Когда он своим веселым голосом рассказывал анекдоты, полные юмора, все слушали, затаив дыхание, и хохотали потом от всей души. И я, грешным делом, не могла удержаться от смеха, слушая его, и я со всеми вместе смеялась до упаду, и мне нравилась его веселость и его оживленное лицо. Когда я вспоминаю тогдашнего Гришу, я иногда удивляюсь, чем он так пленил весь дом. Никому он не доставил ни малейшей услуги, он даже мало обращал на окружающих внимания, ему, казалось, не было ни до кого ни малейшего дела, он интересовался только одним весельем, и так как им он был полон до краев, то и заражал весь дом...»