Николая Георгиевича, к тому же при весьма курьезных обстоятельствах. Стоит ли рассказывать Леле и Юле об этом посещении? Но под напором настойчивых просьб Алексея Александра Леонтьевна сдалась:
Не хотела я вам рассказывать, да расскажу вам про мое посещение Михайловского. Уж ладно. Приехала я к шести часам, как было условлено. Звоню. Отворяют. Смотрю, прихожая полна шапок и шуб и в комнатах тишина. Оказывается, собрались гости, а хозяйка спит. Сидит какой-то студент, наша Маничка Розенблюм, еще две девицы, еще какой-то господин. Сидим, ждем. Наконец выходит из кабинета Николай Георгиевич, заспанный и смущенный. Мне в глаза не смотрит, руку целует. Весь такой вид, что не при деньгах и совестно. Выползла хозяйка. Она стала очень толстая, живот огромный, уж не беременна ли, думаю. Сели за обед. Обед ничего, а все сдается, что денег маловато. На всю братию закуски одна селедка. Ну, думаю, я о деньгах ни гугу. Буду вести свою литературную линию. Может быть, при окончательном прощании скажу, а теперь пусть для меня что-нибудь сделает по литературным делам. За обедом разговор. Я говорю, что отдала свои рассказы в «Знание». Николай Георгиевич начал говорить, что теперь он получает еще мало, но скоро будет получать от «Знания» до десяти тысяч. Потом бросили несколько слов о том, что тринадцатого февраля будет рассматриваться в Государственном Совете проект дороги, изыскания которой он делал. А сам все в глаза не глядит, старается разговаривать, а сам пришибленный точно. Почти тотчас после обеда поехали в Тенишевское училище.
По окончании заседания поехали опять к Михайловским, тут близко. Я поговорила с Николаем Георгиевичем о моей драме. Он очень, кажется, обрадовался моей просьбе помочь мне. Когда все гости ушли, стали обсуждать, как сделать. Он советует обратиться в Суворинский Малый театр. Во-первых, там очень хорош женский персонал, а во-вторых, и самых главных, режиссер театра Карпов с Николаем Георгиевичем в хороших отношениях. Он говорит, что это человек беспристрастный и прямой и прямо укажет на недостатки и примет, если хорошо. Сговорились так: в пятницу съехаться в двенадцать часов дня у Малого театра, там в это время репетиция, и повидать Карпова. В императорском театре у него нет ходов. К Яворской он не советует. Проведет даром время, и от нее толку не добьешься. Сама она устарела для роли двадцатилетней девушки, а, между прочим, стремится их играть. С Ярошевской она сыграла шутку с ее «Новыми людьми». Уверила бедную барыню, что пьеса прекрасная, и водит ее в течение двух лет. А когда ее спросили, что же пьеса, она говорит: «Одела людей в новые фраки, новые платья и воображает, что новые люди». Когда же ее упрекнули в лицемерии, она говорит: «Не могла же я сказать неприятность в глаза». Ну вот тебе мой отчет.
А ты что же, не надеешься на Зою Юлиановну? Если ей понравится, она все может сделать, сказал Алексей.
Боюсь, Леля, у Яковлевой я прочитаю, а ничего из этого не выйдет, вот почему я и приналегла на Михайловского насчет драмы. Ты напрасно думаешь, что Зоя Юлиановна такая влиятельная. Сдается мне, что ее знаменитости не второстепенные даже. Поверь уж мне, у меня нюх есть, посмотрела я на ее общество в приемный день. Она взглянула на Алексея и увидела, как медленно краснело его лицо. Она и не ожидала, что своими словами так больно ранит его самолюбие. Поэтому она постаралась быстро закончить свои затянувшиеся признания: Ну да что загадывать. Посмотрим.
Алексей Толстой вместе с матерью приехали к Яковлевой точно к назначенному сроку, в восемь часов. Потянулись томительные минуты. Время словно остановилось. Долго собирались приглашенные. Чтение началось около одиннадцати. Около тридцати человек, мысленно подсчитал Алексей, стараясь подавить волнение, когда мать начала читать.
Слушали внимательно, может быть из вежливости. Но потом он почувствовал, что чтение овладевает не только слушателями, но и им самим. Мать читала, как никогда, без нервного волнения, но очень выразительно в нужных местах. Прочла два акта. Сделали перерыв. К матери стали подходить, говорили, что интересно, что язык очень хорош. Потом она прочла два последних. Недолгое молчание показалось Алексею вечностью. Потом похлопали. Мать отошла в сторонку, к ней подошли трое мужчин, а в салоне поднялся прямо гвалт. Все говорили разом. Поднялись отчаянные споры.
Алексей Толстой видел, как к матери подошел Эйзен, заведующий библиографическим отделом в «Ниве», и сказал:
Замечательно ярко, сильно, смело. Если бы я не знал, что это написала женщина, я не поверил бы. Это будет боевая пьеса. Видите, какое волнение она возбуждает. Я слушал, что говорят. Некоторые находят, что сцена между прислугой слишком груба. Но
это неправда. Это только правдиво. Я слушал напряженно и нашел только в двух местах возможность сделать маленькую поправку. Я давно ничего подобного не слышал. Не говоря уже о языке, который просто превосходен.
Подошел и Руманов.
Мне очень жаль, сказал он, что я пришел не к началу и потому не могу составить себе мнение о пьесе. Одно скажу: хорошо, что вы не записной драматург. У вас разговоры именно такие, как говорят в действительности, а не так, как принято говорить на сцене. Почти все у вас говорят сочным, чеканным языком. Так что сразу понимаешь, что они за люди, чем они дышат и что у них за характеры.