действительно, Алексей много занимался. В школе Войтинского он почувствовал сладость трудовых усилий, а на конкурсных экзаменах вознаграждение за них. Теперь уже не надо его подталкивать, заставлять. Он сам понимает всю ответственность перед собой и своими близкими. Ребячливость прошла, как и время безответственных поступков. В «Предварительных замечаниях гг. студентам» прямо говорится, что в случае забастовки первый курс исключается из института. А события неожиданно для него приняли такой оборот, что на днях должна состояться сходка, на которой непременно примут решение о забастовке. А тогда собирай пожитки и отправляйся на все четыре стороны. Могут, правда, и до сходки закрыть институт, как это уже сделали с Институтом путей сообщения. И что тогда делать? Все равно из Питера нельзя уезжать, не бросать же Юлю здесь одну, опасно. Если только и женские курсы прикроют, правила же распространяются и на курсисток. Тогда другое дело, думал Алексей Толстой, у которого с каждым днем крепла уверенность в том, что настали последние дни его пребывания в институте. Университет закрыт. Горняки забастовали. Между студентами идут аресты, Из Технологического арестовали двадцать четыре человека. Некоторых из них Алексей знал: симпатичные люди. Однако Алексей видел, что ничто не могло расшевелить инертную массу большинства специалистов: ни введение временных правил, ни забастовки и аресты. Готовности к открытому протесту он не замечал в своей среде.
Алексей не раз слышал о причинах общего недовольства в стране, и получалось, что чуть ли не все слои русского общества недовольны олигархическим управлением чиновничьей корпорации. Особенно разумными ему показались мысли его дяди, Николая Шишкова, с которым он долго разговаривал о студенческих беспорядках.
Конечно, ты должен разобраться в том, чем обусловлены теперешние беспорядки, говорил Николай Шишков, отвечая на его вопрос. Прежде всего диктатурой чиновничества. Я лично много раз сталкивался с этой диктатурой. Вот последний случай. Как ты знаешь, я сейчас занят совершенно новым делом, хочу ответить на давно мучающий меня вопрос: как отразилась деятельность крестьянского банка на крестьянах, купивших с его помощью землю. Рассмотрены должны быть десять губерний в разных точках России. Мне предложил заняться этой работой директор банка граф Мусин-Пушкин. На это у меня уйдет года три, но я не жалею об этом, очень интересная и самостоятельная работа. И что ж ты думаешь? По каждому поводу мне ставят палки в колеса, не дают сведения, не дают отчеты, документы. И все из-за того, что боятся правды, элементарной правды факта. Эта неурядица чиновничьей правительственной диктатуры проявляется во всем русском обществе, сверху донизу, как всеобщее неудовольствие, которое выражается во всеобщем политиканстве, не временном, поверхностном, а глубоком, хроническом. Политиканство это, как общая болезнь всего общества, отражается на всех его проявлениях, отправлениях и учреждениях, поэтому оно необходимо отражается и на учебных заведениях с их более молодым, а поэтому и более восприимчивым населением, которое тоже оказывается под тем же давящим прессом бюрократической диктатуры. Разве может студенчество простить Ванновскому его политиканство, его двурушничество. Обещать реформы, а сейчас отказываться от своих слов, нет, такое не прощают. Никак не могут понять, что молодые люди такого уровня неохотно поддаются чиновничьей дрессировке, возмущаются, протестуют против систематического подавления человеческой личности и ее достоинства. Уже в гимназии, в реальном училище, как у тебя, рождается у молодого человека недоверие, негодование, а то и озлобление к начальству и к наставникам, и все это переносится в университеты и институты, потому что и тут молодежь встречается с тем же злом, с тем же подавлением и человеческой личности и ее достоинства. Не в храм науки, как предполагалось, вы приходите, а на такую же фабрику, которая призвана из вас, молодых, умных, горячих, выработать потребный государству чиновничий товар. Вот против этого подавления человеческой личности и протестует студенчество, лучшая часть русской молодежи. Этот протест лежит, думается мне, в основе всех студенческих волнений, которые уже длятся несколько десятков лет и грозят, все усиливаясь, продлиться и в будущем, унося с собою лучшие силы русской молодежи.
Алексей слушал дядю и со всем соглашался, порой удивляясь пылкости его речи, которая показалась ему довольно странной для человека, занимающего столь солидное положение в обществе. Как он не похож на Комарова, этого проклятого Шарманщика, прозванного так за свою постоянную взвинченность и брюзжанье. В доме Комаровых тоже
говорили о студенческих волнениях. Сам Николай Александрович высказался в том смысле, что студентам не следует давать потачки, что безобразия их следует подавлять силой. И как-то незаметно для себя Алексей рассказал дяде о том, что возмутило его до глубины души:
Натурально, я ему возразил. И случилось то, что я, по правде, ожидал. Я иной раз засиживался у них и, естественно, оставался ночевать. Так и в этот раз. Так на следующее утро Шарманщик не выдержал и сказал мне, что у него не ночлежный дом и чтобы я не трудился особенно часто приходить к ним ночевать и не трудился развивать его дочь, рекомендовать ей непозволительные книги. Я, натурально, отправился домой и накатал ему письмо, где перечислил все его достоинства, проставив, что очень низко ревновать меня к дочери, и в заключение спросил: могу ли я ему подавать руку? Но письмо это я посейчас еще не отослал, так как это было бы ударом окончательным для тетки и очень неприятно и Кате и Сашке...