Алексей Аполлонович чувствовал, что нужно выработать определенные условия жизни, способствующие его учебе. У Алеши нет «нормы учения», которая значительно бы помогала ему. Аркадий Иванович не может выработать эту норму учения, как педагога его самого надо обучать. Наконец Алексей Аполлонович пришел к выводу, что на какое-то время он сам сядет вместе с Алешей за одну парту и покажет ему, как надо готовить уроки. Одно только радовало: Леля почти каждый день работал в мастерской, что-нибудь выпиливал для себя.
Только через несколько дней после этого Алексей Аполлонович выкроил время для совместных занятий с Лелей: вместе с ним учил географию и отвечал урок. Это дало хорошие результаты: в его ответе Леля увидел идеал, к которому надо стремиться. Бостром отвечал урок с последовательной планировкой его и без наводящих вопросов со стороны учителя. И Леля старался отвечать как отец, планировал ответ, не дожидаясь вопросов учителя. Это так ему понравилось, что он стал просить отца опять учить вместе. И тот согласился попробовать учить с ним немецкие слова, показать способ, как сделать заучивание слов не таким трудным. Правда, в этом случае не было чего-то нового, но по географии сам Алеша отметил новизну.
Я, папа, всегда учил, прочитывая второй, третий раз, а по-твоему я еще не делал.
После совместных уроков Алексей Аполлонович поговорил с Аркадием Ивановичем наедине о его занятиях с Лелей. Многое ему не нравилось в занятиях. Во всяком случае, в результате этого разговора Аркадий Иванович перестал задавать Леле «прочесть и рассказать», что так раздражало Алексея Аполлоновича. А вот сказать о том, что Аркадий Иванович сам не очень-то хорошо усвоил синтаксический разбор и систему знаков препинания, у Алексея Аполлоновича не хватило духу. Невозможно это сказать, не обидев учителя, и в то же время трудно было усидеть на месте, слушая невообразимую путаницу, которая возникала у них на уроке из-за отсутствия ясной системы.
Все время Алеша был очень мил с отцом, который не переставал удивляться: ведь только месяц назад его сын то и дело помышлял о том, как бы досадить ему. А тут о каком-либо непослушании не могло быть и речи. Правда, по забывчивости, случайно, он мог сделать то, что ему не дозволялось, но всякий раз достаточно было одного напоминания, как все сразу становилось на свои места. Не приходилось ни уговаривать, ни тем более приказывать. Почему он так изменился? Нет в нем только энергии в занятиях. Что-то не получалось у него. А когда у Алеши что-нибудь удавалось, он приходил в неописуемый восторг. Странное
чувство охватывало Алексея Аполлоновича при виде этой непосредственности, горячности, энтузиазма. Чаще всего отец и сын вместе мечтали о возвращении Александры Леонтьевны: нет ее дом словно без души.
В письмах Алексея Аполлоновича много размышлений о настоящем и будущем их Лели: «...Знаю одно: нам нужно съежиться, вести одно маленькое дело тщательно, обдумывая каждую копейку, и отнюдь не рисковать. Если и при этом хозяйство не будет давать дохода, т. е. возможности существования, то все старание будет в том, чтобы пробиться до тех пор, пока дадим Леле полное образование, хотя бы для этого пришлось продолжать так, как идет до сего времени, т. е. все больше должая, или путем посторонних хозяйству воспособлений...»
«...Лешурка здоров, толстеет. К занятиям посредственно. Он мне говорил: «Папа, почему это Аркадий Иванович никогда не похвалит». Я ему объяснил, что Аркадий Иванович хочет, чтобы ты учился не из похвалы. Ему это еще мало понятно. Я, правда, сам думаю, что отчего бы не поддать ученику энергии похвалой. А может быть, идея Аркадия Ивановича верна. Вообще на эту тему у нас с тобой много разговоров будет».
«Сашуничка, посылаю тебе с удовольствием Лелино письмецо. Какое милое он написал, прелесть. Это лучше всякого вымученного сочинения. Ах, Сашура, как он ждет тебя, тоскует. Я все в ездке, третий раз без тебя уезжаю. Он не то, чтобы скучно проводил время, нет, он очень, кажется, хорошо себя чувствует, даже к учению привыкает но он просто робеет за тебя и за себя. Знаешь, он раз спросил меня: а она не бросила нас? Он очень милый. И знаешь, Сашочек, он меня вполне слушается, но он этим, видимо, совсем не тяготится. Когда я, читая твое письмо, прочел слова твоего письма: «Я рада, что он (Леля) побудет под твоим строгим режимом», он был ужасно удивлен и говорит: я скажу маме, что вовсе ты не строгий. Вообще у нас большие лады, и еще мы с ним очень сходимся в одном: оба больно тебя ждем...»
«...Что тебе написать о нашей жизни. Вся она в Леле, о котором я, кажется, в каждом письме тебе писал, да в мелочах хозяйства. Бывая в Самаре, я не успеваю ни к кому заходить. Всегда масса покупок и торопишься скорее домой к Леле. Особенно заботит то, что в Сосновке все еще не прекратилась эпидемия. Он, спасибо, сам бережется. Но так как, наверное, уберечься нельзя, то я и стараюсь отлучаться на возможно короткое время, чтобы в случае чего успеть вовремя уехать с ним в Самару».
Алексей Аполлонович вскоре стал замечать, что его участие в занятиях не осталось бесследным для Лели: своим примером он сумел внушить ему, что цель урока не в том, чтобы ответить урок, а в том, чтобы надолго закрепить полученные знания. Он давно уже заметил, что сам Аркадий Иванович не особенно талантлив, он был, вероятно, учеником-зубрилой. Поэтому и в преподавании он не учитывает способности своего ученика, а ими необходимо было пользоваться, учитывать, что ученик все может схватывать мгновенно. Аркадий же Иванович, как заметил Алексей Аполлонович, все больше налегал в своих заданиях на усидчивость и прилежание, а этих-то качеств как раз у Лели и не было.