А мне Острогорский говорил, что съезжаются отовсюду депутации, даже вызваны они из Сибири, и это будто бы недаром, что-то тут готовится. Никому ничего не известно, но на что-то надеются, вздохнула Александра Леонтьевна.
А семьсот тысяч рублей на воспособление церковноприходских школ... А попечение о верных подданных, посвятивших свои дарования и усиленные труды служению отечеству на поприщах науки, словесности и повременной печати, и денежные средства из государственного казначейства для оказания необходимой помощи нуждающимся ученым, литераторами публицистам, а равно их вдовам и сиротам, напомнила Надежда Валерьевна недавний Высочайший указ.
Что-то будет... Дай-то бог, а то уж сил нет. Куда ни принесу свои сочинения, а мне говорят: рассказ нравится, да вот боимся, уж больно мрачно написано. Может, теперь что изменится
Так дайте почитать, что вы нам-то принесли.
Надежда Валерьевна пошла вместе с Александрой Леонтьевной в прихожую и, взяв из рук гостьи рукопись, тотчас же закрылась в другой комнате и стала читать, а Александра Леонтьевна вернулась в гостиную, где остался Гарин-Михайловский.
Странно слагается моя жизнь, заговорил он. А может, так складывается жизнь всякого человека... За что бы наказать, кажется, следовало, за то получаю я награды, а где всю душу свою кладешь, все силы напрягаешь, за что по всем божеским и человеческим законам следовало бы наградить, за то, наоборот, порицают... У меня теперь даже нет надежды, что придет время, и свет восторжествует, и я получу правильную оценку... Да, куда ж это подевалась хозяйка-то... Пойду посмотрю.
Вскоре супруги вернулись в гостиную.
Не хотела отрываться от вашей повести. Муж отнял, говорит, посиди с нами, после дочитаешь.
Еще долго продолжался разговор в доме Михайловских. И Александра Леонтьевна уехала от них уверенная в том, что Надежда Валерьевна сделает все, чтобы рукопись ее была принята «Русским богатством».
«Ох, время идет, думала с досадой Александра Леонтьевна, возвращаясь в свои номера. Дело делается так медленно, а жизнь в Петербурге стоит так дорого! Но придется все перетерпеть, чтобы потом не упрекать себя в том, что не выдержала и сбежала. Как-то там мои мужчинки, так страшно соскучилась!»
Пытаясь устроить свои литературные дела и как-то ускорить раздел дедовского наследства, Александра Леонтьевна все время думала о долгах Бострома, о том, что его честное имя под угрозой. Главное, спасти его от краха. А для этого нужно работать и не унывать. Если и будут неприятности в земстве, то стоит ли так опасаться этого, думала она. Все проходит, и это пройдет, как-нибудь сообща они выкрутятся, а вот их счастье останется. Хоть и плохи были ее дела, но она не могла отказать себе в удовольствии купить двенадцать книг Достоевского, приложение к «Ниве» за прошлый год. По просьбе Лели она искала и в Москве и в Петербурге «Историю одного крестьянина», но не нашла: эта книга составляет теперь библиографическую редкость и ценится у букинистов в пятнадцать рублей. Зато она купила ему другие сочинения Эркмана Шатриана. Может, он заинтересуется ими?
С этими мыслями Александра Леонтьевна отправилась в Киев, где должны были состояться окончательные переговоры о разделе наследства.
Лелино письмо
Радостными криками встречал он своих самых близких людей на свете. И радовался он не только тому, что ждал каких-то обязательных
подарков с их стороны, но и тому, что вся жизнь теперь снова возвращалась на свои обычные рельсы. Мать и отчим следили за его учебой, им можно было пожаловаться на то, что он плохо усваивает книжные премудрости. Уж они-то обязательно что-нибудь придумают для облегчения его учебы.
И редко когда ошибался в своих предположениях: он хорошо узнал своих родителей. Легко и радостно становилось у него на душе при виде возвращающегося из Самары Алексея Аполлоновича. Уж он-то наверняка поможет ему выйти из кризиса, поможет ему найти самого себя. Все ему вдруг опостылело, надоело. На все хотелось махнуть рукой и забыть. Возвращение отчима было как раз кстати...
При виде въезжающего во двор Алексея Аполлоновича у Алеши потеплело на душе. Он подошел к отцу и долго не отходил от него. Поплакал даже от радости у него на плече. О чем? Он сам хорошенько не знал... О матери, которую давно дожидался, о том, что оставался один. Тут же признался, что он плакал и тогда, когда не было отчима. Но, кроме этого, была еще причина его долговременной грусти, которая прорвалась слезами на плече Бострома:
Я, папа, опять ничем похвалиться не могу... Пробовал, а ничего не получается... Примусь бодро, сделаю задачи, да как оглянусь, что затем немецкое, цари иудейские... Ну, отчаяние и возьмет, ничего не могу выучить...
Сколько раз говорили об этом. И все снова повторялось... Алексей Аполлонович много раздумывал о своем пасынке, о его неустойчивом характере и зачастую противоречивом поведении. То он сердечен, мил, внимателен, то он черств, эгоистичен, язвителен не в меру, груб, раздражителен... То он поразит своей наблюдательностью, остротой зрения, недетской глубиной размышлений, то являет собой пример тупости, апатии и лени... Как осторожно надо обходиться с ним, тут нажимом ничего не сделаешь. Да и очень уж привержен к играм. Вот и теперь он такой милый не случайно: видимо, и сам желает, чтобы как-нибудь все это уладилось, а как? Он еще не знает, всецело полагаясь на отчима. А тот в свою очередь опасался слишком налегать. Ведь можно и в самом деле в ребенке выработать отчаяние, когда он махнет рукой и скажет: не могу, и все тут.