Да-таки, наткнулся.
Чем же он собственно болен?
Рану получил Легкие, значит, пострадали ну, тут еще простудился, сделался жар ну, и прочее. А запасной экономии нет: без запасной экономии, вы сами знаете, человеку невозможно.
Мы оба помолчали.
Разве гомеопатией попробовать проговорил толстяк, искоса взглянув на меня.
Как гомеопатией? Ведь вы аллопат?
Так что ж, что аллопат? Вы думаете, что я гомеопатию не знаю? Не хуже другого. Здесь у нас аптекарь гомеопатией лечит, а он и ученой степени никакой не имеет.
«Ну, подумал я, плохо дело!..» Нет, господин доктор, промолвил я, вы уж лучше лечите по вашей обыкновенной методе.
Как угодно-с.
Толстяк встал и вздохнул.
Вы идете к нему? спросил я.
Да, надо посмотреть.
И он вышел.
Я не пошел за ним: видеть его у постели моего бедного больного друга было свыше сил моих. Я кликнул своего человека и приказал ему тотчас же ехать в губернский город, спросить там лучшего врача и привезти его непременно. Что-то застучало в коридоре; я быстро отворил дверь.
Доктор уже выходил от Пасынкова.
Ну что? спросил я его шёпотом.
Ничего, микстуру прописал.
Я, господин доктор, решился послать в губернский город. Не сомневаюсь в вашем искусстве, но вы знаете сами: ум хорошо, а два лучше.
Ну что ж, это похвально! возразил толстяк и начал спускаться по лестнице. Я ему, видимо, надоедал.
Я вошел к Пасынкову.
Видел ты здешнего эскулапа? спросил он меня.
Видел, отвечал я.
Мне что нравится в нем, заговорил Пасынков, это его удивительное спокойствие. Доктору следует быть флегматиком, не правда ли? Это очень ободрительно для больного.
Я, разумеется, не стал разуверять его.
К вечеру Пасынкову, против ожидания моего, сделалось легче. Он попросил Елисея поставить самовар, объявил мне, что будет угощать меня чаем и сам выпьет чашечку, и заметно повеселел. Я, однако, все-таки старался не давать ему разговаривать и, видя, что он никак не хочет угомониться, спросил его, не желает ли он, чтоб я ему прочел что-нибудь?
Как у Винтеркеллера помнишь? ответил он, ну, изволь, с удовольствием. Что ж мы будем читать? Посмотрите-ка, там у меня на окне книги
Я подошел к окну и взял первую книгу, попавшуюся мне под руку
Что это? спросил он.
Лермонтов.
А! Лермонтов! Прекрасно! Пушкин выше, конечно Помнишь: «Снова тучи надо мною собралися в тишине» или: «В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать» . Ах, чудо! чудо! Но и Лермонтов хорош. Ну, знаешь что, брат, возьми, раскрой наудачу и читай!
Я раскрыл книгу и смутился: мне попалось «Завещание». Я хотел было перевернуть страницу, но Пасынков заметил мое движение и торопливо проговорил: «Нет, нет, нет, читай то, что вскрылось».
Делать было нечего: я прочел «Завещание».
Славная вещь! проговорил Пасынков, как-только я произнес последний стих. Славная вещь! А странно, прибавил, он, помолчав немного, странно, что тебе именно «Завещание» попалось Странно!
Я начал читать другое стихотворение, но Пасынков не слушал меня, глядел куда-то в сторону и раза два еще повторил: «Странно!»
Я опустил книгу на колени.
«Соседка есть у них одна», прошептал он и вдруг, обратившись ко мне, спросил:
А что, помнишь ты Софью Злотницкую?
Я покраснел.
Как не помнить!
Ведь она замуж вышла?..
За Асанова, давным-давно. Я тебе писал об этом.
Точно, точно, писал. Отец ее простил наконец?
Простил, но Асанова не принял.
Упрямый старик! Ну, а как слышно, счастливо они живут?
Не знаю, право кажется, счастливо. Они в деревне живут, в ***ой губернии; я их не видал, но проезжал мимо.
И дети есть у них?
Кажется, есть Кстати, Пасынков? спросил я.
Он взглянул на меня.
Признайся, ты, помнится, тогда не хотел отвечать на мой вопрос: ведь ты сказал ей, что я ее любил?
Я всё ей сказал, всю правду Я ей всегда правду говорил. Скрытничать перед ней это был бы грех!
Пасынков помолчал.
Ну, а скажи мне, начал он опять, скоро ты разлюбил ее или нет?
Не скоро, но разлюбил. Что пользы вздыхать понапрасну?
Пасынков перевернулся ко мне лицом.
А я, брат, начал он, и губы его задрожали, не тебе чета: я до сих пор не разлюбил ее.
Как! воскликнул я с невыразимым изумлением, разве ты любил ее?
Любил, медленно проговорил Пасынков и занес обе руки за голову. Как я ее любил, это известно одному богу. Никому я не говорил об этом, никому в мире, и не хотел никому говорить да уж так! «На свете мало, говорят, мне остается жить» Куда ни шло!
Неожиданное признание Пасынкова до того меня удивило, что я решительно не мог ничего сказать и только думал: «Возможно ли? как же я этого не подозревал?»
Да, продолжал он, как бы говоря с самим собою, я ее любил. Я не перестал ее любить даже тогда, когда узнал, что сердце ее принадлежит Асанову. Но тяжело мне было узнать это! Если б она тебя полюбила, я бы по крайней мере за тебя порадовался; но Асанов Чем он мог ей понравиться? Его счастье! А изменить своему чувству, разлюбить она уж не могла. Честная душа не меняется
Я вспомнил посещение Асанова после рокового обеда, вмешательство Пасынкова и невольно всплеснул руками.