Я чувствовал себя дремучим дикарем, оказавшимся в кругу высокоцивилизованных марсиан, которые запросто отрезают друг у друга хвосты, втискивают один другого в сапоги, добывают с помощью неведомых шпон воздух, набирают светлым петитом чичирки и заменяют не очень доходчивые шапки.
Заканчивая летучку, редактор призвал:
Больше внимательности, товарищи: корректоры то и дело вылавливают вслед за нами блох.
Ну, граждане марсиане, чего-чего, а такой антисанитарии от вас не ожидал.
Каково бедным корректорам!
3
Десяток, сказал редактор, передавая их мне. Во всяком случае, не больше пятнадцати.
Чего десяток?
Сократи до десяти-пятнадцати строк. Оставь самый смысл, квинтэссенцию. И учти: идет в номер.
Разговор происходил утром, во время летучки. В конце дня, окончательно остановившись на сто шестом варианте и перепечатав его на машинке, принес письмо редактору.
Всё, заявил тоном Александра Македонского. Можно подписывать в набор.
Иван Николаевич несколько раз перечитал заметку, посмотрел зачем-то на оборотную сторону листка, спросил с искренним недоумением:
Послушай, о чем ты тут хотел сказать?
Да не я стрелочник же пишет...
Действительно, материал авторский, как мы говорим. И какую мысль намерен был выразить автор?
Ну, как же, закричал я, очень же все просто: на станцию не подвезли керосина, поэтому нечем заправлять стрелочные фонари. Это угрожает безопасности движения поездов.
Вот теперь понятно. Действительно, все очень просто.
Поглядел на меня с усмешкой.
У тебя как завтра со временем?
От вас зависит, пожал я плечами.
Тогда вот что сделаем: вывесим номер с этим материалом на стенде, а тебя поставим возле, и ты всем читателям будешь разъяснять, о чем твой бедный стрелочник вознамерился поведать общественности.
И вернул письмо с тем, чтобы я подготовил к печати новый вариант.
На этом, сто седьмом по счету варианте, и остановились. Письмо заняло в газете шесть строк. Шесть строк вместе с подписью автора. И все в нем было теперь понятно.
Но редактор не знал, что дома, ночью, во сне я сочинил еще восемьсот девяносто четыре варианта, и все лучше того, который опубликовали.
4
новичку непроходимой чащобой.
А ведь я пришел не просто в газету, но в газету железнодорожную, и на меня, кроме «петитов», «чичирок», «шпон», «манжеток», низвергнулся еще водопад транспортных терминов, сокращений, жаргонных словечек.
Первым моим педагогом на этом поприще стал Яша Симонов. Собираясь в командировку, предложил:
Хочешь, поговорю с редактором, чтобы отпустил со мной?
Еще бы не хотеть!
Тогда лети на станцию, найди контору путейского околотка и спроси дорожного мастера Андреева: пусть выделит самый быстроходный модерон.
Нет, конечно, я и вида не подал, что не имею о модероне ни малейшего понятия, только позволил себе спросить:
Разве не на поезде поедем?
Яша вздохнул:
Что мы имеем на дворе? Мы имеем на дворе лето. А какой уважающий себя журналист ездит летом на поезде!
Больше вопросов не возникло. Я кинулся на станцию, а Яша взял на себя труд разыскать с помощью телефона Андреева, с которым был в приятельских отношениях, и предупредить о моем визите.
Дорожный мастер встретил с непроницаемым лицом. Да, Симонов звонил, и он готов показать все, имеющиеся в его распоряжении, модероны. Так сказать, на выбор.
На задах конторы околотка стоял сарай, в котором хранился различный путейский инструмент. Но Андреев повел не в сарай, а за сарай: там, приваленные к стене, ржавели махонькие рельсовые тележки, на каких путейцы перевозят костыли, гайки, подкладки и прочую металлическую мелочь.
Сделана тележка так: два колесика (в затылок один другому), над ними дощечка шириной в две ладони и длиной в полметра, а от нее вверх и чуть вбок шест, держась за который путеец катит модерон по рельсу.
Любой, сказал Андреев. Какой на вас глядит.
...Я не задушил Яшку лишь потому, что в тот момент, когда мои пальцы готовы были сомкнуться у него на горле, он успел выпалить:
Дурень, меня самого этак же в первый день разыграли...
5
Надо проанализировать, как освещается ход предвыборной кампании.
Я обложился подшивками и, с короткими передышками на обед и сон, просидел за столом без малого неделю. Наконец обзор был готов одиннадцать, написанных от руки, страниц.
Перепечатывать пока не нужно, сказал Филиппов, вдруг что-нибудь придется поправить.
Внимательно прочитал рукопись, потом вооружился красным карандашом и с угла на угол перечеркнул одну страницу, другую, третью... Когда остались две с небольшим страницы, позвал:
Бери стул, садись рядом: будем править.
И мы дружно выправили оставшиеся страницы, придав им тот вид, по поводу которого принято говорить: живого места не сыскать. После этого Филиппов взял чистую папку, упрятал в нее рукопись, положил папку к себе в стол, а мне сказал:
Напиши-ка, брат, весь обзор заново. С учетом, так сказать, сегодняшнего опыта.
Теперь потребовалось на всю работу уже только два дня. И совпадение получилось опять одиннадцать страниц. И опять Филиппов, внимательно прочитав обзор, искрестил две трети рукописи, усадил, как и в тот раз, меня рядом, вновь мы выправили оставшиеся страницы, он упрятал их в папку, а мне сказал: