Я иду от своих ворот медленно, не торопясь. Мне, как капитану, надо сейчас решить, кому бить пенальти.
Степанов? Но он устал после бурной, только что закончившейся атаки. Семенов? У него сильнейший удар, но нет гарантии за точность, тем более что мяч, отбитый вратарем, в данном случае, когда время истекло, не добивается. Значит, надо бить предельно точно. Сам? Нет, после только что случившегося промаха мне не одолеть такого испытания. Подумать только: чуть не проиграл игру, а теперь упустить победу!
На мгновение мелькает мысль малодушие? Нет, здравый смысл. Я бью только штрафные удары, а пенальти не бил уже несколько лет.
Да, но надо принимать решение. Глазков? Не сломился ли у него характер в психологической борьбе с болельщиками?
Ребята на мяч не глядят. Значит, желающих бить нет. И вот все процедуры исполнены, мяч установлен на отметке, игроки вышли за пределы штрафного поля, зрители на трибунах приготовились к последнему испытанию этого тяжелейшего матча. На стадионе мертвая тишина. Мне уже надо кому-то сказать: «Бьешь ты!» Кому? В этот момент, строго смотря мне в глаза, совершенно спокойно Жорж Глазков говорит:
Андрей Петрович, я забью.
Бей! А не забьешь неважно! (После мы много смеялись над этим «неважно».)
У Глазкова еще хватило выдержки попросить у судьи разрешения поправить мяч. И только установив мяч по обыкновению на шнуровку, он неторопливо отошел на нужную для разбега дистанцию.
На стадионе в этот момент лети муха было бы слышно. И вот он состоялся, этот замечательный глазковский одиннадцатиметровый удар!
Мяч направлен в намеченный угол, входит в ворота ровно настолько от штанги, чтобы не попасть в нее, но и быть на максимальном расстоянии от вратаря. Полуфинал наш.
Кубок в финальном матче против «Электрика» мы выиграли. Кризис Глазкова миновал. Болельщики в дальнейшем шумным одобрением встречали удачные его финты и резаные удары, и он много лет был одним из популярных игроков Советского Союза. Вот они, сила сопротивления, умение владеть собой, выдержка!
V. МОСКВА МОЯ...
Февраль. «Керенскому крышка!» Отъедаться в деревню! Возвращение. Голубой пиджак и кремовые штаны. Увлечение театром. Артисты и спортсмены. Московский клуб спорта. Медведь помог. Иван Артемьев. Победа над болью. Легендарный Канунников. Клуб у Западной трибуны. Опасный спутник.Отец восторженно воспринял Февральскую революцию. На лацкане пиджака у него красный бант. Дядя Митя «монархист».
Ваше императорское величество! Да что же это такое делается? Распорядитесь! обращался он в спальне к портрету Николая II.
Но мы знаем, что это дядя Митя наигрывает.
В начале войны он рядился в юдофоба, в процессе Бейлиса был на стороне Шмакова. Но когда начались еврейские погромы, не задумываясь, спрятал в своей спальне братьев Михаила и Роберта Лифшиц и проклинал погромщиков.
А пока воззвания дяди Мити к портрету его императорского величества с просьбой вмешаться и распорядиться оставались без ответа. Вернее, ответ был, но шел он отнюдь не от императорского величества. Ненавидимое народом Временное правительство рухнуло.
Каждое утро из года в год мимо наших окон по протяжному гудку Брестских мастерских вереницей тянулись на изнурительный двенадцатичасовой труд в черных, рваных, лоснящихся от масла спецовках монтеры, слесари, кузнецы...
По этому гудку вставали и мы. Сегодня гудка не было. Октябрьский пасмурный денек, полно людей на улицах, мертвые трамваи...
В Училище иностранных торговых корреспондентов, помещавшееся на Большой Никитской улице, Александр, Клавдия и я потащились пешком.
Но на пороге училища стоял всегда любезный и жизнерадостный директор Евгений Августович Полевой-Мансфельд. Впоследствии, когда училище закрылось, он ушел на эстраду и стал известным конферансье.
Увы, мои дорогие будущие иностранные торговые корреспонденты! приветствовал он нас в парадном. Сегодня занятий в школе не будет.
Евгений Августович, а когда же являться в школу? вопрошали его ученики.
На этот довольно сложный вопрос вам ответит уже другая власть. Евгений Августович развел руками и незаметно поправил красный бант на груди. Моя власть над вами кончилась. Начинается власть рабочих и крестьян.
Мне, одиннадцатилетнему будущему иностранному торговому корреспонденту, было довольно трудно разобраться в том, что происходит. На заборах висели воззвания различных партий, на улицах перестрелка. Вокруг только и было слышно: большевики, меньшевики, эсеры, кадеты, трудовики... И я никак не мог понять, почему слово «большевики» неизменно связывали со словами «власть рабочих и крестьян».
А вот сегодня чаще обычного слышится: «Юнкера! Юнкера!»
Какая-то опасливость, настороженность и неприязнь сопутствуют этому слову, произносимому к тому же вполголоса.
Юнкера засели в большом доме на Никитском бульваре и стреляют оттуда по рабочим демонстрациям, сообщил вернувшийся из города Ванюшка.
Нас, детей, из квартиры больше не выпускали. Мать и дядя Митя беспокоились за отца. Он ушел с каким-то рабочим пикетом на Пресню.
Ну да, без него там нельзя обойтись! Некому порядок навести! возмущался, поглядывая на часы, дядя Митя.