Это была его комната. Казалось, ее не трогали со дня его смерти: постель не убрана, по столу разбросаны бумаги и книги; на книжной полке фотографии и электроника неизвестного мне назначения.
Деревянная мебель была старой и обшарпанной, но в комнате царил уют. Стеганое синее одеяло на краю постели выглядело лучше, чем мое тонкое покрывальце в КРВЧ, а солнечные лучи, струившиеся сквозь прозрачные белые занавески, делали комнату просторной и теплой.
Надо было продать все это или отдать Дэвиду, молвил Каллум, проведя пальцами по своему, как я решила, школьному ридеру. В трущобах нас часто учили по старым бумажным книгам, но ридеры я тоже видела.
Нельзя. Когда умираешь и перезагружаешься, все твое имущество становится собственностью КРВЧ.
Они называли это платой за безопасность.
Ах вот оно что.
Он сел на свою кровать, включил стоявшее на ночном столике радио. Комната наполнилась звуками скрипки и мужским голосом.
Я скучаю по музыке, понуро признался Каллум.
Я тоже скучала на первых порах.
Зря я позволил им оплачивать лечение, сказал он, растирая руками лицо. Я же знал процент выживаемости и понимал, что в конечном счете это бессмысленно. Я просто ужасно боялся стать рибутом. Настолько, что меня стошнило в изоляторе. Он поднял взгляд и улыбнулся. Пока не увидел тебя. Помню, как лежал на полу, пялился на тебя и думал: «Не все еще пропало, если здесь такие клевые девчонки».
Я отвернулась, пряча улыбку; к лицу прихлынул жар. Кровать скрипнула: он встал и поцеловал меня в макушку.
Пойду проверю, работает ли водопровод. Может, примем душ. На пороге он ухмыльнулся: Порознь, разумеется.
Я вся запылала, и это ощущение ничуть не уменьшилось к его возвращению. Он открыл шкаф и вынул оттуда полотенце, черные хлопчатобумажные штаны и зеленую футболку.
Работает, сообщил он, протянув мне одежду. Шмотки будут великоваты, но ты, наверное, хочешь переодеться.
Спасибо.
Соседняя дверь.
Белокафельная ванная сияла чистотой. Я успела забыть, что такое отдельная ванная. Раздевшись, я осторожно шагнула под душ. Вода была теплой и приятной; у водостока она бурлила уже красной. Я вся была в крови из-за многочисленных огнестрельных ран.
Из душа я вышла чистой и гладкой; единственным изъяном была изуродованная грудь. Натянула на себя одежду Каллума, расчесала волосы. Потом собрала свою одежду и бросила в угол его комнаты.
Он перестилал постель; светло-серое белье было таким мягким на вид, что мне сразу захотелось забраться под одеяло.
Я подумал, что тебе захочется поспать, сказал Каллум, надевая последнюю наволочку. Ложись запросто, а я пойду в душ.
Я кивнула,
но когда он вышел, села за его стол. Взяв электронную рамку, я нажала на кнопку и вывела на экран первый снимок.
Это был Каллум.
Типа.
У Каллума-человека были пышные всклокоченные волосы и светло-карие глаза, на лице застыла непринужденная улыбка. Он обнимал какого-то паренька, но я могла смотреть только на него. На его нечистую кожу и дурацкую улыбку; на невинность, которой он буквально лучился.
Прежде его кожа была темнее. Рибуты выглядели более бледными знак прикосновения смерти, но я редко это замечала. В людях горел некий свет, и лишь кончина могла потушить его.
Я надавила на кнопку и пролистала десятки фотографий Каллума с друзьями. Узнать его было почти невозможно.
Каллум подошел сзади, я подняла голову и испытала чуть ли не облегчение оттого, что он был таким, каким я его узнала. Лицо, суровое и волевое, не имело ничего общего с мальчишкой на фото. Взгляд его темных глаз рыскал по комнате очевидно, теперь уже инстинктивно, в поисках съестного. Он заглянул через мое плечо, нахмурился и потянулся за рамкой.
Я больше не похож на себя, сказал он.
Да, не похож.
Я не думал, что так изменился. Прошло всего несколько недель.
Изменился. Я тронула его пальцы. Таким ты мне нравишься больше.
Он перевел взгляд со снимка на меня, потом на стену. Я обернулась: он смотрел на наши отражения в зеркале.
Я больше не выгляжу как человек, продолжил Каллум.
Да. Не выглядишь.
Он грустно посмотрел на снимок.
Когда я очнулся после смерти, то решил, что в основном остался прежним.
Ну, в каком-то смысле это так, признала я, забрав у него фоторамку. Твои человеческие воспоминания начинают исчезать. Особенно о том, что не хочется помнить.
Он поднял бровь:
А ты разбираешься.
Я пожала плечами, и он поставил рамку на стол, взял меня за руку и поднял со стула.
Потанцуем? Он обнял меня, не дав ответить. Теперь у нас есть музыка. И мне не нужно тебя бить, когда закончим.
Не нужно. Но если я вконец оттопчу тебе ноги, то можешь не жалеть.
Этот ход я пропущу, но спасибо.
Он закружил меня раз, другой, третий, пока я со смехом не уткнулась ему в грудь. Я встала на цыпочки, чтобы поцеловать его, он подхватил меня, поднял в воздух и держал, пока я не обвила ноги вокруг его талии.
Другое дело, произнес он, коснувшись своими губами моих.
Я закрыла глаза и позволила себе раствориться в поцелуе. Мне нравилось, что можно не беспокоиться ни о внезапном нападении, ни о прохожих. Нравилось ни о чем не думать, чувствуя вкус его губ и тепло его рук.