Марица Михайловна разахалась перед черной лестницей, боялась лезть. Но Данила, не слушая, схватил ее в охапку и стал спускаться за ключником. Девки напирали на них сзади.
Фомушка, Фомушка где? кричала Марица Михайловна.
Вперед он шмыгнул, сказала Феония.
Фомушка и то оказался всех прытче. Первый скатился по лестнице.
А Лобода где? спохватился вдруг Иван Максимович. Оглянулся Лободы в повети не было. Надо быть, в посад ушел бражничать, прибавил он сам.
Долго спускались, скользили, падали, визжали.
Не бойтесь, крикнул снизу ключник. Сошел я, ход будто есть.
Далила, пыхтя, стащил бабку и опустил на землю.
Ну, волоки ее дале, сказал он ключнику. Дай-ка мне фонарь.
Данила сильно боялся: вдруг засыпало выход? Погибать им всем тут. И Устю не повидать боле. Он шел вперед, спотыкался об камни, скользил, а впереди все было черно. Кое-где земляной потолок так низко спустился, что приходилось пробираться чуть не ползком. Потом опять становилось просторней. Но вот впереди точно посветлело. Данила поставил фонарь на землю и побежал бегом. Все светлей, светлей.
Чего же светится? подумал он. Ночь ведь была, как загорелось. Неужли день уж? Да и свет красный. Неужли и тут пожар? Чему ж гореть-то? От дома далеко ушли. На свету замелькали какие-то ветки, дальше и не пройти. Кусты. Нарочно, верно, дед посадил, чтоб с берега не видно было хода. У Данилы все руки были обожжены, а тут он еще в кровь их ободрал, ломая ветки. Все-таки продрался, выскочил.
Варницы! крикнул он сразу.
На другом берегу Солонихи, за леском, варницы горели, точно свечки. Многие догорали уже, а работников никого не видно было.
Подожгли, окаянные, сказал Данила сам себе. Перекинуться неоткуда. Он, и собор горит! крикнул он, оглянувшись.
Рядом с ним стоял Фомка и смотрел туда же.
Не горит. Светится лишь, сказал Фомка непривычным голосом.
Данила с удивлением посмотрел на дурачка.
Вишь ты! Разобрал, сказал он.
Фомка сразу съежился, присел на корточки, стал подкидывать в горсти снег, бормоча:
Батюшка! крикнул Данила. Оба они точно и забыли про вчерашнее. Собор, гляди, не загорелся бы. Бежим скорее.
Иван, не глядя, свалил Галку на снег и крикнул Анне:
За матушкой присмотри.
А сам с Данилой стал продираться мимо тына к площади. Когда выскочили они на площадь, сразу весь собор открылся. Он не горел. Только зарево от хором ярко светилось на нем.
Убойца
Головни заливай! надсаживался кто-то, должно быть, воевода.
Ведра тащи!
Воды отколь?
Снегом мочно, отзывались голоса.
Издали доносился треск и гул пожара. Иван и Данила, оборванные, грязные, с ободранными в кровь лицами, выбежали на свет.
Хозяин! Данила! раздались испуганные голоса. Мать честная! С нами крестная сила. Не сгорели! Отколь бегут-то? С Солонихи?
Люди шарахались от них, точно от выходцев с того света.
Иван, сжав кулаки, прямо бросился на толпу.
Подожгли, душегубы! кричал он. Гадали живьем сгорим, дьяволы! Головы срублю! В желез их убойц! Воевода, вели вязать!
Иван кинулся к воеводе, забыв все ссоры.
Но в эту минуту в соборе на строгановском крыльце распахнулась дверь, и показался освещенный заревом человек. На плечах у него лежала широкая деревянная колодка. Голова, обросшая волосами, покачивалась посредине, седая борода сталась по колодке и свешивалась с нее вниз. По бокам из колодки торчали руки.
Толпа замерла.
Иван схватился за голову и громко крикнул:
Афонька!
Признал, сказал
колодник глухо, точно заржавленным голосом, пятый год на чепи держишь .
Толпа все молчала. Иван метнулся к воеводе.
Вели увесть! Скаженный! Аль не видишь? То и на чепи держал, кричал он.
Лжа то, заговорил опять колодник, не моги тронуть. На колодке на сей извет тебе писал , повернулся он к воеводе пошевелил скрюченными пальцами. Пошто не послухал? А ноне не моги тронуть.
Колодник все повышал голос. Толпа слушала, окаменев.
Взывал я из темницы своей, из подцерковья. Покаюсь! Миру покаюсь! Убойцу обличу! Ноне час настал.
Иван опять рванулся.
Вели молчать! Скаженный то!
Стой, Иван Максимыч, сказал воевода. Не твоя справа. А ты, Афонька, погодь. Пожар тотчас тушить надобно. Чего стали, черти! Заливай головни.
Толпа зашевелилась, но никто не тронулся с места.
Ништо! Затихает пожар, послышались голоса, пущай молвит! Не замай. Молви, Афонька!
Слухайте, православные, заговорил снова колодник. Грешник я великий. За грех стражду. Убойца я. Ноне миру винюсь.
Колодник тяжело рухнул на колени и стукнулся колодкой об мерзлое крыльцо. За ним показался соборный сторож. Он помог ему подняться. Колодник шагнул вперед. Забрякала железная цепь, конец ее держал сторож. Афонька выпрямился, точно вырос, и затряс кистями рук.
Покаялся я, а тотчас обличу. Не своей я волей душегубом стал. Вон он, убойца смертный! Глядите, православные!
Иван Максимович сорвался с места и ринулся на крыльцо.
Лжа то! кричал он. Скаженный он! Не слухайте. Молчи, смерд!
Но толпа зашумела. Бросились за Иваном, схватили за руки, за кафтан и потащили вниз со ступенек.