Супостат! кричал воевода, царский ослушник! На дыбу! В железа! Голову снять!
Вишь, расходился, боров одноглазый, крикнул Иван. Покуль ты с меня голову, я с тебя шубу да кафтан. Покуль ты меня на дыбу, я тебя пузом на козлы. Отдеру, небось, закаешься на строгановский двор соваться. Ну, чего стали? обернулся Иван к холопам. Рвите шубу, ништо, согреем, не застудится.
Полно ты, Иван Максимыч, сказал дьяк, дергая Ивана за рукав. Государь гневаться будет. Грамоту он тебе прислал, а ты
Я государю верный слуга, сказал Иван Максимович, крепко держа воеводу, который изо всех сил рвался и не переставал кричать:
Охальник! Пусти тотчас! Как смеешь?
Оставь, Иван Максимыч, повторял дьяк, не гоже так. Говорю я тебе, с грамотой я. То государю охула. Пусти воеводу.
Ну, ладно, Семейко Пахомыч, для тебя лишь, сказал Иван. Ступай, Степка. Мотри, коль иной раз сунешься спрысну.
Иван тряхнул воеводу за ворот и дал ему пинка коленом. Степан Трифонович перелетел подворотню и кубарем покатился по площади, прямо под ноги Лободе и Даниле, которые шли с санями с Вычегды.
Эге! крикнул Лобода, то, видно, Иванка его проводил. А ну, Данила, прокатим пана воеводу. Он быстро подхватил воеводу, бросил его в сани и, раньше чем Данила успел помешать, толкнул сани под горку.
Сани покатились. Данила бросился за ними. Воевода барахтался в санях, визжал, как зарезанный, хватался за борты, а сани все быстрей неслись под откос.
Иван в воротах хохотал, держась за бока. Лобода тоже хохотал. Приказные опомнились, подхватили шапку воеводы, побежали за санями. Но их уж было не догнать. Они скатились на реку, наскочили на сугроб и опрокинулись. Воевода вывалился в снег. С берега за ним бежали приказные и Данила. Он помог воеводе выбраться из сугроба. Пристав подал ему шапку. Акилка стал было отряхивать снег, но воевода толкнул его ногой, натянул шапку и зашагал домой, не оглянувшись на Данилу.
Иван Максимович тем временем подошел к дьяку, поклонился ему и сказал:
Просим милости, Семейко Пахомыч, до моей избушки. Не побрезгул моим хлебом-солью. Я государевых посланцев завсегда чествовать рад. Пойдем в повалушу, прочтешь мне грамоту великого
государя. А тем временем ужин сготовят.
Дьяк было заговорил:
Ведаешь, Иван Максимыч, с прочетом грамоты на воеводском дворе честь надобно.
Ну и чти посля, Семейко Пахомыч. А уж мне уважь, на дому прочитай. Я тебя за то почествую.
Дьяк оглянулся на подьячего, который незаметно подошел к нему. Подьячий повел глазами. Семейко Пахомыч повернулся к Ивану Максимовичу и сказал:
Ну, ин быть по-твоему, Иван Максимыч. Посля воеводу ублажу.
В повалуше дьяк читал Ивану Максимовичу царскую грамоту:
«От царя и великого князя Михаила Федоровича всея России, на Соль Вычегодскую воеводе нашему, Степану Трифоновичу Голенищеву, а ему ту грамоту честь Строганову Ивану Максимовичу.
В нынешнем, во сто сороковом, году, августа в пятый день писал к нам и грамоту прислал пустозерский воевода, Мелентий Петров, сын Свербеев. Пустозерские поселенцы с прошлых годов торг ведут с самоядью, пушнину от них закупают и оленей тож. А в нынешнем, во сто сороковом, году Иван Максимович Строганов с казацким войском пришел на ту сторону и самоядь ту разогнал и за Камень угнал, и русским людям через то великий убыток сделал. Торг им вести стало не с кем и нашего ясаку платити не с чего, и сами они от такого насильства стали голодны. И нам бы их пожаловати, велети тому Ивану Максимовичу с великою пригрозою такого насильства не чинить, и ту самоядь не угонять и оленей ее не бить. И мы на ту грамоту постановили: объявить про то Строганову Ивану Максимовичу и велеть ему с великой пригрозою такого насильства впредь не чинить и с казаками ту мирную самоядь не гонять, и русским людям на Усть-Ижоре и Усть-Цильме разору не чинить и голодной смертью их не морить. А коли Иван Максимович Строганов того нашего указу не послушает, быть ему от нас за то в великой опале.
Писана та грамота лета семь тысяч сто сорокового, февраля в двадцатый день».
Иван Максимович грамоту прослушал и сказал, что государю он ответ отпишет и пошлет ему соболей одинцов и голубых лисиц. А Семейку Пахомычу тотчас велит дать на шубу песцов и деньгами десять рублев.
После того дьяк про воеводу и не поминал. А про самоядь спросил только Ивана Максимовича, чего он ее гонял. Иван Максимович ничего ему на то не сказал и позвал дьяка к столу. А подьячего велел Галке угостить.
За столом гость с хозяином хорошо выпили. Ужинали они вдвоем. На этот раз Иван Максимович и Данилу не позвал к столу. Сначала разговор у них шел про Москву, про царя и про бояр кто нынче в чести у великого государя. А к концу ужина, когда уже хорошо выпито было, Иван Максимович хлопнул по столу кулаком и сказал:
Эх, Семейко Пахомыч, давно я тебя, друг, ведаю. Некому мне тут на Соли слово сказать. Не выдай ты меня, друг. Большое я тебе дело открою. Вот ты про самоядь пытал, чего я гонял ее. Дело я такое замыслил. Самоядь та не мирная, хоть и ведет торг, а ясака не платит, то мне подлинно ведомо. А я их повоевать хочу. Чтоб весь тот край за Печорой-рекой до самого моря полночного и за Камень до Обдорска повоевать и государю им челом побить. Владей-де, великий государь, и ясак бери. А мне за то опричь чести ничего не надобно. А? Что скажешь, Семейко Пахомыч, знатно, небось? Не плоше Ермака!