Остановить!..
Он, конечно, не услышал мой голос в том сотрясающем воздух и землю грохоте, но оглянулся идут ли за ним? и упал, ослепленный лучом прожектора.
Мы шли за огневым валом, соблюдая интервал, подсказанный чутьем не попасть под осколки своих снарядов, а он остался позади нас. Неожиданно появился, чтобы показать свою причастность к победе, и так же неожиданно исчез, не принеся никакой пользы атаке.
Да иначе и не могло быть. Поднять в атаку и повести за собой людей может лишь тот, в кого они верят, кого знают и на кого надеются. Это только в кино так бывает: прибежал к траншее какой-то отчаянный человек, вскочил на бруствер: «За мной, в атаку, ура!» и ринулись солдаты за ним...
Я в это не верю. Не верю по одной простой причине: атака суровое испытание всех твоих моральных и физических возможностей. Утверждаю так по личному опыту. Сколько атак и контратак оставили в моей памяти свои следы можно сосчитать, я их все помню по дням и часам с минутами, но ни одна из них не удавалась вот так, с ходу, без подготовки.
Вырытый и замаскированный за одну ночь окоп стал для солдата и спальней, и столовой, и укрытием от пуль и осколков. Все у него тут под рукой: оружие на бруствере, боеприпасы рядом, котелок в нише, вещевой мешок в уголке можно голову прислонить к нему, под ногами ветки или дерн. Проходят сутки, другие, и окоп соединится с соседом справа и слева. Так зарождается сплошная траншея. К ней с тыльной стороны прирастают землянки, блиндажи, пункты наблюдения за противником. Смотришь, за недельку солдат освоился с земляными сооружениями на переднем крае так, что готов назвать свою стрелковую ячейку рабочим кабинетом, а всю систему траншей, ходов сообщения и блиндажей улицами и переулками батальонного городка в земле. Все сделано своими руками, все обжито, утеплено и тщательно замаскировано. И если противник попытается вышибить тебя из этих укрытий, то будет встречен огнем с фронта и с флангов. Но вот приходит пора покидать эти «кабинеты», надо вышибать противника из таких же укрытий, усиленных закопанными в землю железобетонными колпаками с амбразурами для скорострельных пулеметов... И, прежде чем достигнешь первой траншеи противника, необходимо преодолеть заминированные участки, пристрелянные из орудий и минометов рубежи. Каждый метр под прицелом, а ты с открытой грудью, только голова под стальной каской. Какие силы могут поднять тебя на такое деяние? Какой клапан следует открыть в себе, чтобы одолеть страх за свою жизнь?
Атаки бывают разные: атака взводом,
ротой, батальоном. Крупные операции начинаются с атак целых полков и дивизий. И в каждой основная атакующая единица солдат. От него зависит решение боевых задач любого масштаба. Значит, он центр внимания и забот командира и политработника в подготовке подразделения к атаке. Ты поведешь его через зону смертельной опасности, он должен поверить тебе, ты ему... А это, как известно, требует немало времени. С ходу, с лету, одним выкриком можно поднять только степных курочек пугливых стрепетов из травы. Солдат всегда сам себе тактик и стратег. Даже в час артиллерийского удара по обороне противника в заключительный этап подготовки атаки он, видя мощь огня, снова и снова сверяет замысел командования со своим решением где и как надо действовать, на кого равняться. И всякий, кто в своих суждениях допускает, что можно вот так просто поднять и повести за собой людей в атаку, тот обманывает прежде всего себя, а на практике это означает ложный героизм.
Тот частный эпизод из фронтовой жизни на заключительном этапе войны не заставил бы меня сейчас доискиваться до истинных причин появления человека в рясе перед поднявшимися в атаку гвардейцами, если бы я не встретил здесь, в Кулундинской степи, человека за чтением молитвы перед пустым полем.
Как часто он выходит в поле на молитву? спросил я шофера.
Вижу в третий раз, неохотно ответил шофер и, повременив, предупредил: Не надо его трогать, пусть молится про себя, никому не мешает.
Я не собираюсь трогать его, только интересно, кого он тут приобщает к своей вере?
Это его надо спросить... Если никого, то заставляет думать о себе проезжих и прохожих.
В этом он чем-то похож на того человека в рясе и с крестом в лучах прожектора, сказал я и поведал шоферу фронтовую историю.
Выслушав меня, шофер оживился:
Могу об заклад биться, могу «вселенную» на плаху положить, он показал на свою голову, мог и Митрофаний такое совершить. Мог...
Мне стало ясно, что «вселенная» моего собеседника заполнена сомнениями, поэтому он побаивается резко выступить против Митрофания. Я промолчал, обдумывая, как можно объяснить такие явления в наше время.
Вот и приехали, сказал шофер, резко нажав на тормоза.
Свет фар уперся в крыльцо гостиницы. На веранде, с подветренной стороны, идет чаепитие. Первыми выскакивают из-за стола дочь Наташа и сын Максим. Пыль на висках, пыль на бровях, бетонная шершавость от песка на моем небритом лице, хруст пропотелой толстовки все удивляет их. Они не дают опомниться, тянут в сарайчик, приспособленный под душевую.
Зря нас с собой не взял, упрекнул Максим, а Наташа без передыху тараторит о том, что их приглашают побывать в разных колхозах района и родственники погибших фронтовых друзей зовут в гости, хоть на неделю; что не надо мотаться по пыльным дорогам, есть какой-то другой путь; что в Кулунде жарко и знойно, но люди добрые, злых не встречали, все расспрашивают о Москве, как там живется.