Холодные ветры уже общипали листву, ледовая корка покрыла ручей. С вечера небо нахмурилось, спрятались звезды, чуть-чуть потеплело. И парашютики белого снега спустились на землю.
С первой порошей меня потянуло в овраг. Я люблю его склоны, крутые, поросшие лесом. Слышно, как подо льдом продолжает журчать ручеек. Было грустно. Я чуть-чуть постоял и по старой тропе направился в сторону Алексеевой дачи. Нет, я не видел тропу, просто чувствовал, что она под ногами. Шел я мимо приметных берез и вдруг возле забора заметил темный клубок, припорошенный снегом.
Сердце тревожно дернулось: «Барс!»
Ничего не может быть глупее, нелепее этой смерти в двадцати шагах от дома. Почему я сразу, тогда еще, не догадался пройти вдоль всего забора? Идиот! В другом месте Барса и не следовало искать. Поздно казнить себя. Поздно. Теперь цветы, что я взял у Алексея, посажу на
могиле Барса.
Медленно я приближался к забору. Страшился увидеть остекленевшие глаза, скрюченные смертью лапы в белых носках. Я представил себе обвислые уши и белые зубы, стиснутые холодом смерти. Эх, Барс, Барс. Мне уже не услышать твоего голоса.
Я подошел к забору и остановился, изумленный. Под снегом лежал старый автомобильный баллон.
Боксер
Я все-таки моряк, говорил он, и заниматься свинством или скотством не в моем характере. Нет-нет, это не по мне.
Итак, при всей своей горячей любви к фауне он держал только голубей и собаку-овчарку. В свободное от вахты время (а его у него хватало: сутки отдежурит в портовом флоте, а трое дома) он возился в саду, гонял голубей и писал рассказы. А еще любил сидеть в кухне у окна. Это окно было украшением всего дома. Большое, как широкоформатный экран. Родин сделал его из двух рам и говорил: «Отсюда проецируется дуга в сто восемьдесят градусов», что в переводе на сухопутный язык означает: половина Вселенной, то есть видна величественная панорама Авачинской губы голубой краешек великого океана, восточная сторона Петропавловского порта. Справа простирается лайда, вернее, лиман реки Авачи, живописный треугольник проток и озер. Всю дугу по горизонту венчают изумительной красоты горы. Они притягивают, наводят на размышления.
Родин порой подолгу безотрывно смотрел в неведомую даль, и лишь настойчивый голос жены мог вывести его из состояния покоя.
Опять уставился? буднично спрашивала она. О чем это ты все думаешь? Куда тебя манит? Или кого уже высмотрел?
Да вон же лес, горы, оправдывался Родин, а небо-то, небо какое
Если бы только на небо смотрел, а то увидел, дерутся пьяницы, и выскочил. Хорошо еще, фонарем отделался
Ну что ж я буду из окна смотреть, как трое одного бьют?
Наверное, заслужил, вот и поддали. Заслужил не заслужил, а трое на одного нечестно, это уже хулиганство.
Тебя вечно кто шилом колет. Машина застряла бежишь. Грибники глазеют, куда податься, а ты уже дорогу показываешь, а уж баб-ягодниц ни одну не упустишь
Что ж я кулак, чтоб за семью замками сидеть! По твоим словам, как по пословице: ничего не знаю, моя хата с краю? Нет, Валя. Если человек человеку волк, то и сам попадешь ему в зубы.
Однажды зимой, вернее, не зимой, а на исходе марта, когда земля камчатская еще спит под толстым снежным одеялом, а весеннее солнце упорно стучит в окно, сидел он, как обычно, в кухне, обдумывал очередной рассказ. И вдруг увидел на пустынном поле животное, похожее на лису. Надо сказать, что дом Родина стоит на отшибе, на двести-триста метров в сторону от поселка. Так уж выделили ему землю: за пахотным полем, на бугре.
«Что же это ползет?» заинтересовался он, сгорая от любопытства, достал бинокль.
Теперь стало ясно: шел пес. Шел в стороне от дороги, проваливаясь в сугробах и часто останавливаясь. Вот он повернул свою тяжелую голову, как бы измеряя расстояние до ближних домов поселка. Подумал и направился на бугор.
«К нам идет. Чей же это?»
Теперь уже и без бинокля можно было разглядеть пса. Это был не обычный деревенский барбос, не лайка и не овчарка, что тоже не редкость в поселковых домах. Пес был из породы бульдогов, а вернее, боксер. Он дугой выгибал спину, живот его подтянуло почти к позвоночнику, и ребра, обтянутые красной шкурой, выпирали, как шпангоуты у побитого катера.
«Эге, бедолага, подумал Родин, да ты, брат, приблудный. Волен или голоден. Сейчас что-нибудь придумаем».
И не успела жена слова сказать, а он уже за дверь. «Вот так, подумала она, сейчас приласкает. Не хватало нам третьей собаки. Одна есть. Вторую пацаны притащили жалко стало, а сейчас приведет и этого»
Худенькая симпатичная женщина, в общем-то добрая, она иногда ворчала на Родина: «За сорок уже, а все как пацан, только и знаешь голубей гонять да с собакой по лесу бегать. Никакой солидности. Люди вон в своих домах хозяйство держат, а у нас даже кур нет».
«Почти двадцать лет живу с ним, думала она, а понять не могу. Вот недавно ухитрился из рогатки сокола сбить прямо во дворе, когда тот на голубей напал. Оглушил его и в клетку. Наказал, говорит, разбойника, чучело сделаем, комнату украсим. Три дня держал его, кормил и любовался, а потом открыл клетку: Лети! Дыши свободой. Обойдемся без