Невольно двигались за ними и мы с СУЛ. И я всегда мечтал в это время ещё поспать. Зато я отсыпался днём, после обеда, когда стадо отдыхало, пережёвывая жвачку, возле маленькой степной речки. Здесь все купались, в том числе и мы с СУЛ. А я, кроме того, ещё стирал.
Стирать приходилось в холодной воде, да и мыла не было. Вместо мыла я брал белую глину, которую набирал тут же, в степи, в те годы ею пользовались многие, или стирал цветами, похожими на высушенную белую сирень. Эти цветы - я уж не помню, как они назывались, давал мне Касу: он называл их «казахским мылом». Я долго и тщательно тёр ими или глиной своё бельё, расстелив его на песке возле воды. Ткань после такой стирки оставалась «застиранной».
И всё-таки стирка была наслаждением. Стирал я, сидя на песке или стоя по колено в реке, а потом развешивал пахнущее речной водой выжатое бельё на ивовых кустиках и загорал, пока оно высыхало. Про себя я называл эти стирки «курортом». И это действительно было так, потому что моё тело отдыхало от пропотевшей одежды, и потом, когда я опять надевал стираное, мне было спокойней и легче.
Когда СУЛ не рвала поблизости траву, она всегда лежала рядом на берегу, на своём излюбленном зелёном обрыве над водой и наблюдала за моей деятельностью.
Смешные вы, люди-человеки! говорила она. Надо же иметь такую гладкую белую кожу без волос! И приходится вам надевать сверху ещё другую, чтобы не замёрзнуть! То ли дело моя, в этот момент она всегда склоняла голову набок и пощипывала себя зубами. Моя кожа одна: она всегда на мне, не боится ни грязи, ни холода, сама обновляется каждую весну и осень. Видишь, блестит как новая!
Что я мог возразить? Она была права.
Иногда мы разговаривали не только об одежде. Я рассказывал ей о Москве, в которой родился, о том, что там вся земля закована в камень и дома из камня, и СУЛ всегда поражалась. Но когда я однажды сказал, что в детстве до войны у меня всё было по-другому, что было много запасной одежды и что еды было вдоволь, СУЛ почему- то не удивилась.
В детстве всегда все по-другому, сказала она спокойно. В детстве все мы пьём молоко. А потом всё это кончается, молока больше нет, и едим мы одну траву да сено. И работаем. Так устроена жизнь, так оно было и всегда будет...
Ну, не говори! возразил я. Можно всю жизнь пить молоко. Когда оно есть. Или почти всю.
Не рассказывай сказок, сказала СУЛ.
Хочешь, я принесу тебе молока? рассердился я. Возьму у доярок и принесу! Честное слово!
Я знаю, ты меня любишь, кивнула СУЛ. Это нам просто повезло, что мы друзья в этой степи. Тем более что ты человек, а я лошадь! И что мы понимаем друг друга. В этом наше счастье!..
Почему ты не ударила меня, когда я сзади подошёл в тот первый раз, как я стадо принимал? спросил я.
Сначала мне тебя просто жалко стало, смущённо сказала она,
Я поняла, что ты здесь новичок... И ничего не понимаешь в лошадях и вообще в нашей жизни. Ну а потом... а потом я тебя полюбила!
Мне тебя тоже очень жалко стало, когда ты упала, а потом так тихо ждала меня, не убегая... Правда, я не совсем уверен был, что ты меня не ударишь: о тебе ведь бог знает что болтали! Что ты злая, кусаешься, бьёшь всех копытами.
Да ну их! весело перебила СУЛ. Вот Касу хороший. Я когда-то с ним работала. Он лошадей любит. Он всегда обо мне заботился. И нагружал поменьше, и подкармливал.
Так мы разговаривали от нечего делать, и в этом тоже была своя радость.
Как-то на рассвете, предвещавшем безоблачный день, появились из-за сопок одинокие быки, откуда я их совсем не ждал. Я принял их за своих, для меня быки и коровы всё ещё были до какой-то степени одинаковые все на одну морду тем более издалека. А СУЛ сразу поняла, что это не наши.
Вон чужое стадо, кивнула она головой.
Ты уверена? спросил я, приглядевшись.
Пятеро красных быков паслись далеко в стороне я решил, что это мои туда забрели, и уже хотел их заворачивать.
Абсолютно уверена! ответила СУЛ, взмахнув хвостом. А вон и ихний пастух идёт.
Действительно, из-за сопки показался всадник на белой лошади. Он шёл ко мне рысью... Подумать только! Целое приключение в моей одинокой степной жизни.
Я смотрел, загородившись от ещё низкого солнца ладонью, как он нёсся навстречу, как развевался его плащ и мелькали ноги лошади, как она вскидывала голову очевидно, ржала: звуков ещё не было слышно.
Тем временем позади возникли ещё быки: белые, чёрные, пегие, будто из-под земли вырастали...
Не доезжая до меня, пастух осадил коня и приблизился шагом. Это был молодой казах с тёмным румянцем на блестящих скулах. Одет был добротно: ватный костюм, сапоги, брезентовый плащ и огромный лисий треух на голове. Чёрные узкие глаза смотрели весело. На лбу выступили блестящие капельки пота. Становилось жарко, но я знал, что казахи и в жару тепло одеваются. «Когда потеешь, становится прохладней», говорят старые казахи.
Амансыз ба здравствуй! произнёс парень с видом превосходства после того, как оглядел меня с головы до ног. Наши лошади, как я заметил, тоже поздоровались.
Молодой казах сразу узнал во мне приезжего, к этому и относились нотки превосходства в его голосе.