Она указала на узкий топчан у стены справа от двери в горницу, который я не сразу заметила в темноте. Напротив него были крючья с ворохом старой зимней одежды. Ни одного окошка, уютно пахнет травами и пылью...
Вольф скупо поблагодарил и отпустил мою руку. Сел на край топчана и стал равнодушно следить за тем, как хозяйка суетливо бегает туда-сюда. Тащит кипу старого, мягкого от частых стирок постельного белья. Тощую подушку и колючее шерстяное одеяло, которые я с благодарностью приняла из её рук, и из которых, согнав Вольфа с его места, с бешено бьющемся сердцем принялась сооружать на топчане что-то, хоть отдалённо напоминающее удобную постель.
Бедный принц! В каких только условиях не приходится ночевать его драгоценной особе по моей милости. Впрочем, это в любом случае лучше, чем в дупле.
Я нервно хихикнула. Он посмотрел на меня так тяжело, что моё легкомысленное настроение тут же испарилось. Сквозь приоткрытую дверь его лицо освещали отблески печного пламени. Хозяйка грела еду. Вкусно тянуло пшеничной кашей.
Вскоре нам вынесли две миски и пару деревянных ложек. Полотенце и крынку молока. Ещё одну порцию отнесли Снегирю. А потом пожелали спокойной ночи и оставили одних. Скрипнул засов изнутри двери в горницу. Старушка перестраховывалась от подозрительных визитёров. Не понимая, что если б мы и правда задумали злое, хлипкий засов не удержал бы против такого, как Вольфред.
Мы молча съели всё до крошки в кромешной тьме, постукивая ложками. Неловкость усиливалась с каждой минутой.
Я подобрала остатки каши краюхой умопомрачительно вкусного хлеба с хрустящей корочкой. Облизнулась и убрала пустую тарелку подальше в угол. Пришлось поставить на пол тревожить хозяйку, чтобы отдать грязную посуду, разумеется, я не решилась.
Вольф поступил так же.
Мы сидели на противоположных концах топчана, не двигались и не разговаривали друг с другом. Я только слышала бешеный стук собственного сердца. И ощущала кожей атмосферу сгустившейся грозы. Кажется, своими дурацкими разговорами про собаку я разбудила гнетущие воспоминания. И так злой на меня до чёртиков за мои фокусы на лошади Вольфред, теперь, кажется, вспомнил, за что на самом деле он на меня злится.
И что теперь будет?
Я боялась ужасно продолжения, и в то же время мучительно жаждала, чтобы это молчание и неопределённость, наконец, закончились.
Когда глаза привыкли к темноте, я стала различать его смутный силуэт неподалёку. А обострившимся слухом ощущать тяжёлое дыхание.
Вольф на меня не смотрел. Только в пустоту перед собой. Ожившие воспоминания снова воздвигли стену между нами.
А потом ещё какие-то звуки нарушили тишину.
Кашель за стеной.
Надсадный, хриплый детский.
Меня подбросило, будто пружиной. Я стала прислушиваться.
Ребёнок снова и снова кашлял, будто не мог никак остановиться.
Наконец, тонкий девичий голосок спросил жалобно:
- Кто там, баба?..
Звуки приглушала толща брёвен, но ребёнок был совсем близко, и я слышала разговор так, будто стояла рядом.
- Да так, прохожие путники. Переночуют, завтра по своим делам уйдут. Спи, дитятко! ласково проговорила старуха.
Снова кашель.
И может быть, я просто не могла больше находиться в тягостной атмосфере рядом со злым северным волком. А может, жалобный голос больной девочки пробудил мои собственные отравленные воспоминания. О сестре, которую я не смогла спасти.
Но я подошла к двери в горницу и осторожно постучала.
Тишина.
Промедление.
Торопливые семенящие шаги.
Скрипит засов, а потом и дверь. В щели приоткрытой створки осунувшееся, тревожное лицо нашей хозяйки. Очерченное тенями лицо ещё острее выдаёт возраст. Вдруг подумалось женщина уже стара. И судя по походке, сама не совсем здорова. Как же она старается держаться ради ребёнка ведь что станет с девочкой, если что-то случится с единственным родным человеком?
Почему-то делаю зарубку в памяти обязательно проверить в будущем.
- Чего тебе? сухо спрашивает вполголоса. Как будто боится кого-то разбудить. Но я слышу, как снова кашляет девочка. Никто не спит в этом охваченном тревогой доме этой ночью.
- Можно я посмотрю её? Я говорила вам, я целительница.
Старуха зыркает на меня подозрительным взглядом и не торопится открывать.
- Лучшая деревенская знахарка
не помогла. А ты, уж извини, на докторицу не похожа. Скорее на содержанку.
Начинается. Почему-то внутри ощущаю всплеск отчаяния. Наверное, некоторые стены никогда не пробить.
Всовываю ботинок в промежуток и не даю бабке захлопнуть снова дверь перед самым моим носом. Кашель становится надсадным, задыхающимся.
- Мы теряем время! Я слышу по её кашлю, что у нас каждая минута может быть на счету. Дайте я хотя бы осмотрю её? Хуже ведь не будет.
Что-то в моём отчаянном шёпоте, наверное, убеждает хозяйку. И, не меняя скептического выражения лица, она пропускает меня в комнату. Следует по пятам, правда, и глядит в спину таким буравящим взглядом, будто намекает, что следит за мной, и чтоб я не выкинула каких-нибудь глупостей.
Обстановка бедная, но чистенькая. Везде какие-то вышитые салфеточки, вязаные подушки, половички из лоскутков, цветы в глиняных горшках. На печи сидит, вылизываясь, пушистый кот. А почти в обнимку с ним, в тёплом месте, укутанная кучей одеял, худая и бледная темноволосая девочка в рубашке лет восьми на вид. Смотрит на меня во все глаза с видом испуганного птенца. А потом снова заходится в кашле, прижимая кулачок ко рту.